Часть I. Кто я и откуда

Вместо предисловия | К читателю | Глава 1. Избрание секретарем ЦК | Глава 2. Ставрополь - Москва - Ставрополь | Глава 3. Московский университет | Глава 4. Проба сил | Глава 5. Начало партийной карьеры | Глава 6. Испытание властью | Глава 7. На Старой площади | Глава 8. Андропов: новый Генеральный секретарь действует | Глава 9. Генеральный секретарь | Глава 10. Больше света: Гласность | Глава 11. Хозяйственная реформа: первая попытка | Глава 12. Решающий шаг | Глава 13. Дела и раздумья | Глава 14. Политическая реформа | Глава 15. Власть перемещается со Старой площади в Кремль | Глава 16. Национальная политика: трудный поиск | Глава 17. Партия и перестройка | Глава 18. Как войти в рынок

Книга 2 

Глава 6. Испытание властью

Феномен особого рода
Планы развития края
Дать шанс
В секретарском корпусе
В условиях командной экономики
Поездки по стране
Острая схватка
Как живут в других странах
Переживания, раздумья
Прощай, Ставрополье

 

     Весной 1970 года желание Ефремова наконец-таки осуществилось — его перевели в Москву.
     Передо мной протокол заседания пленума Ставропольского крайкома от 10 апреля. Ефремов утвержден первым заместителем председателя Государственного комитета по науке и технике СССР и поэтому освобождается от поста первого секретаря крайкома. Предложение избрать на пост первого секретаря Ставропольского крайкома партии Горбачева встречается аплодисментами.
     Избрание единогласное. Члены крайкома, естественно, знали меня хорошо и, помимо прочего, были довольны тем, что впервые за все годы этот пост занимает не «приезжий», а свой, ставрополец.
     С моим избранием первым секретарем создалась уникальная ситуация. Дело в том, что все остальные секретари и члены бюро крайкома были значительно старше меня.

Феномен особого рода

     Мне кажется, чтобы осмыслить внутреннюю структуру и механизмы существовавшей в стране системы, очень важно понять особую роль первых секретарей республиканских ЦК, обкомов и крайкомов партии. Они являлись одной из главных опор режима. Через них, при всей отраслевой и административной раздробленности аппарата, связывались в единую систему все государственные и общественные структуры. Они составляли большинство в Центральном Комитете КПСС, фактически их голосами избирался Генеральный секретарь, и уже это как бы ставило их в особое положение.
     Стоит еще раз напомнить, что именно они обеспечили победу Хрущева в борьбе с группой Молотова и Маленкова. И они же свалили его в октябре 1964 года.
     Сегодня кое-кто удивляется тому, что при всех поворотах, перипетиях нашей истории последних лет многие первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК республик сумели органично вписаться в новые структуры — как государственные, так и коммерческие. Между тем удивляться здесь нечему. Система тщательно отбирала наиболее активных, энергичных руководителей повсюду — на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях, в научных и учебных институтах, в самых различных социальных группах и слоях общества. Она действительно старалась снять сливки. Но если ты попадал в номенклатуру, то кто бы ты ни был — директор завода или талантливый инженер, выдающийся ученый или многоопытный практик, каждому отводилось определенное место в этой системе, он должен был следовать определенным правилам игры. И в конечном счете, пропуская кадры через этот «партийный сепаратор», система перерабатывала «сливки» в свое «масло».
     На самый верх, как правило, поднимались руководители, я бы сказал, более толстокожие, особенно не переживавшие за моральные аспекты своих действий, те, у кого совесть запрятана глубоко-глубоко. Ибо качества руководителя оценивались главным образом с точки зрения способности достигать поставленной цели. О таком говорили: «рукастый», то есть ему можно поручить дело. О голове, тем более о совести претендента частенько забывали.
     При выдвижении на пост первого секретаря обкома или крайкома действовали свои неписаные законы. Как правило, им становился второй секретарь, реже — председатель исполкома Совета, отраслевой секретарь того же обкома или же первый секретарь крупного горкома типа Свердловска, Харькова, Ташкента и т.п. По-иному бывало редко.
     Опыт партийной работы считался обязательным. Исключения делались лишь для секретарей-идеологов, на должности которых приходили с заведования кафедрой, с поста ректора института, редактора газеты и т.п. Но крайне редко кто-либо из них избирался затем первым секретарем обкома или крайкома.
Считалось, что, поскольку партия отвечает за экономику, за жизнь страны в целом, руководителем крупного региона должен быть человек, специальность которого связана с народным хозяйством. Примечательно, что многие из первых секретарей — и по опыту работы, и по образованию — являлись аграрниками. И это была не только дань традиции (до недавнего времени с землей связывалась жизнь основной массы населения), в большинстве регионов аграрный сектор занимал преобладающее или очень важное положение. Были, впрочем, и гуманитарии, люди с педагогическим образованием.
     Что касается роли первых секретарей, то ее можно сравнить разве что с положением прежних царских губернаторов. Вся полнота власти на местах практически была в их руках. Весь аппарат управления регионом, даже выборные органы они подгоняли под себя. Ни одно назначение не могло пройти мимо них, любые мало-мальски руководящие должности входили в номенклатуру обкома или крайкома. Даже в тех случаях, когда предприятие или институт подчинялись союзному министерству, министр не мог обойти первого секретаря и назначить кого-либо без его ведома. Исключение составляли разве что предприятия оборонного комплекса — этого «государства в государстве». Но и там все-таки старались учесть мнение местного руководства.
     В общем, первый секретарь — это своего рода феномен, ключевая фигура в системе власти. Свою должность и огромную власть он получал не от народа, не в результате альтернативных выборов, а из рук Москвы — Политбюро, Секретариата, лично Генерального секретаря ЦК КПСС. В этом была уязвимость, двойственность положения первого секретаря. Каждый прекрасно знал, что он тут же лишится и должности, и власти, как только о нем изменится мнение в указанных инстанциях, будет потеряно доверие генсека.
     Окончательное решение по кандидатурам первых секретарей принадлежало именно генсеку. Брежнев сам занимался формированием их корпуса и отбирал их тщательно. Перед этим Капитонов, Черненко скрупулезно изучали досье претендента. Думаю, получали они информацию из разных источников. На этой основе формировалось предварительное мнение. Затем происходили встречи кандидата с секретарями ЦК и лишь после них — с «самим». Всю эту процедуру от начала до конца прошел и я. Как только встал вопрос об отъезде Ефремова, меня вызвали в Москву. Беседы имел поочередно с Капитоновым, Кулаковым, Кириленко, Сусловым. Это был обязательный круг, через который проходили перед утверждением все первые секретари обкомов, крайкомов и республик.
     Странный, если не сказать нелепый, характер носили эти встречи. Сидим, улыбаемся друг другу, ведем неспешный разговор. При этом я отлично знаю, зачем меня вызвали, но об этом никто не говорит, ибо произнести решающие слова — «мы вас рекомендуем» — мог только Брежнев.
     Совсем по-другому происходила заключительная беседа с Генеральным секретарем ЦК КПСС. Брежнев, в этом я убедился и на той, и на последующих встречах, умел расположить к себе собеседника, создать обстановку непринужденности. В самом начале разговора он сказал, что ЦК рекомендует меня на пост первого секретаря крайкома.
     — Ну что ж, — сказал он, — до сих пор работали чужаки, а теперь будет свой.
Потом Брежнев каким-то особо доверительным тоном стал рассказывать, как отступал в годы войны, двигаясь через Дон и Кубань к Новороссийску.
     — Жара, пыль, безводье. Попить воды, утолить жажду — проблема. Тогда я обратил внимание, что люди собирают во время дождя воду с крыш в специальные емкости, — сказал он, вспоминая июль—август 1942-го.
Подтвердив правильность его наблюдений, я рассказал о Ставрополье, где все эти беды преследуют людей еще больше, нежели в донских и кубанских степях. И разговор наш вполне естественно переместился на ставропольские проблемы... Мне ясен был его нехитрый замысел — побольше слушать и через это составить мнение о собеседнике, его способностях анализировать местные и общесоюзные проблемы. Тут я рискнул использовать момент, чтобы решить один практический вопрос, о котором собирался говорить с Кулаковым. Дело в том, что 1969 год оказался на Ставрополье крайне тяжелым: сильные морозы, засуха, пыльные бури — все вместе. Погибли миллион гектаров озимых из двух миллионов посеянных, посевы многолетних трав. Зиму продержались, но надо дожить до нового урожая, а сейчас еще апрель, без помощи государства не обойтись.
     — Помогите, иначе все пойдет насмарку, — взмолился я.
     Он слушал внимательно, потом рассмеялся, снял трубку внутренней селекторной связи и соединился с Кулаковым.
     — Слушай, Федор, — сказал он с нарочитой серьезностью, — кого же мы собираемся выдвигать на первого секретаря? Его еще не избрали, а он уже просьбы забивает, комбикорма требует.
     Подобные номера, видимо, были у них уже отрепетированы, и я услышал, как в тон ему Кулаков ответил:
     — Ну, так еще не поздно, Леонид Ильич, снять кандидатуру. Но независимо от этого Горбачев прав, край поддержать надо.
     Далее разговор пошел на общие темы: об экономике — восьмая пятилетка сулила хорошие результаты; о внешней политике — уже вызревали идеи разрядки; о том, что с упрочением стабильности в стране уверенней и энергичней стали работать кадры. Обо всем этом Брежнев говорил подчеркнуто доверительно, будто именно со мной хотел поделиться своими сокровенными мыслями... Несколько часов мы беседовали в его кабинете на Старой площади. Мог ли я тогда подумать, что через 18 лет этот кабинет станет моим рабочим местом?
Хочу заметить, что Брежнев конца 60 — начала 70-х годов ничуть не был похож на карикатуры, которые рисуют на него ныне.

Планы развития края

     На первом месте стояли на Ставрополье, конечно же, проблемы сельского хозяйства. На одном из первых заседаний бюро крайкома партии я поставил вопрос о разработке перспективного курса, который привел бы к росту специализации, внедрению промышленных технологий, радикальным изменениям в размещении сельскохозяйственного производства и в конечном счете к улучшению жизни ставропольчан.
     Первым выступил заведующий сельскохозяйственным отделом крайкома Будыка.
Реакция этого толкового человека и моего друга была неожиданной. После заседания Александр упрекнул меня: надо ли было этот разговор сразу начинать с бюро крайкома.
     Не поддержал меня на заседании бюро и второй секретарь Николай Жезлов, явно обидевшийся, что я с ним не посоветовался предварительно. Разумный выход предложил председатель исполкома Босенко:
     — Знаете что, товарищи, такие вопросы требуют серьезного размышления. Я считаю, всем нам надо подумать над ними и продолжить разговор на эту тему.
     Меня случившееся не обескуражило, я лучше увидел своих коллег, понял и свои тактические промахи. Потом было еще одно заседание бюро, к нему я уже изложил свои соображения в письменном виде. И развернувшаяся дискуссия закончилась согласованными решениями.
     С этого эпизода и завязался процесс коллективных размышлений, совещаний и встреч с учеными, специалистами, практиками. Созданная таким путем долговременная программа развития сельского хозяйства края была осенью одобрена пленумом крайкома. Важнейшими ее элементами стали рациональное размещение сельскохозяйственных предприятий, их специализация, внедрение промышленных технологий, развитие обводнения и орошения земель, подготовка кадров, научные исследования. Почти десять лет я отдал работе по воплощению в жизнь этой программы, но и, покидая Ставрополье, видел, как много еще предстоит сделать.
Главная задача — придать устойчивость сельскому хозяйству. Ставропольский зональный научно-исследовательский сельскохозяйственный институт подсчитал, что за 100 лет — с 1870-го по 1970 год — в крае 75 лет были малоурожайными, из них 52 — засушливыми. Зона рискованного земледелия. Почти 50 процентов территории — засушливые и крайне засушливые степи. Настоящая беда нависает над югом страны, когда с востока от Астрахани начинают дуть мощные суховеи. Пройдя по всему Ставрополью, они идут далеко на запад.
Степень риска при ведении сельскохозяйственных работ была такова, что до тех пор, пока зерно не оказывалось в хранилищах, ничего предугадать было невозможно. В 1974 году ожидался большой урожай. Как раз в это время в Ставрополь приехал Кулаков для встреч с избирателями. Повезли его по степным районам, где рос главный наш хлеб. И тут же был его избирательный округ.
     Ездили день, два, три. Хлеба вокруг... невиданные. Реакция Кулакова была неожиданной:
     — Ну и друзья, ну и жулье! Я-то думал, вы мои воспитанники, а вы скрываете от меня хлеб!
     — Почему же скрываем? — отвечал я. — Вот, показываем.
     — Знаю, знаю, раздали бы тут все, — говорит Кулаков. Уехал он в Москву, а вскоре звонит Карлов:
     — Что же ты молчал? «Главный» говорит, что десять тысяч машин даст тебе на уборку. Надо с вас как следует качнуть хлеб в этом году.
     Вскоре, с 29 июня по 2 июля, в Ставрополье прошли дожди, а потом установилась жара, задули суховеи. И собрали мы всего-навсего по 15 центнеров с гектара. Четыре дня свели на нет усилия года.
Проекты обводнения края появлялись и в конце прошлого — начале нынешнего века, но первые реальные шаги были предприняты лишь в 30-е годы, когда построили Терско-Кумскую систему и начали сооружение Кубань-Егорлыкского и Кубань-Калаусского оросительных каналов. В конце 1969 года оба они были переименованы в Большой Ставропольский канал (БСК), и по проекту Пятигорского филиала института «Южгипроводхоз» началось строительство его второй очереди.
     Размышляя над перспективами развития края, мы подсчитали, что при существующих темпах сооружения БСК ни мы, ни наши дети не увидят зримых результатов. А ведь на майском Пленуме ЦК КПСС 1966 года, затем на июльском Пленуме 1970 года говорилось об ускорении водохозяйственных работ на Северном Кавказе. Я решил этим воспользоваться. Была подготовлена записка в ЦК КПСС, в ней обосновывалась возможность строительства канала длиною в 480 километров от Прикубанья до Калмыцких степей.
     Осенью 1970-го, находясь на отдыхе в Кисловодске, познакомился с министром мелиорации и водного хозяйства СССР. Попросил его прочитать подготовленную записку и выкроить 2—3 дня для поездки по краю.
Евгений Евгеньевич Алексеевский записку прочитал, а затем пригласил спецов, задал им кучу вопросов. Но итог был таков — обещает поддержку. Посоветовал: в записке ставить вопрос не о программе на 15 лет, а на ближайшую пятилетку. В шутку сказал: «Я понимаю, вы — секретарь молодой, для вас это не срок, но для других уже недостижимый рубеж».
     Теперь надо было добиваться приема у генсека. Помог случай. В Баку отмечалось 50-летие Советской власти, были приглашены гости из республик, в составе делегации РСФСР попал и я на торжества. Туда приехал и Брежнев.
На трибуне в какой-то момент у нас с Леонидом Ильичом состоялся короткий разговор, и я обратился к нему с просьбой о приеме. Назвал тему, получил согласие. Встреча состоялась в декабре, Брежнев опять слушал меня внимательно. Просмотрел все расчеты и схемы, задал много вопросов и попросил оставить материалы, в том числе таблицу о засухах за последние 100 лет. Вскоре состоялось заседание Политбюро, на которое меня даже не стали приглашать, ибо сам Брежнев сделал информацию о планах строительства канала, заметив при этом, как мне передали, что «надо поддерживать новых, молодых руководителей, которые ставят вопрос крупно, по-государственному».
     7 января 1971 года ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление об ускорении строительства Большого Ставропольского канала и оросительно-обводнительных систем. Были отпущены большие средства, стройку объявили Всесоюзной ударной комсомольской, в край двинулись десятки тысяч молодых людей, направлена необходимая техника. Особую задачу — строительство трех тоннелей — решали строители Метростроя. Темпы работ были высокими, уже в 1974 году мы праздновали первые успехи: в апреле — сбойку тоннеля под Крымгиреевскими высотами, в ноябре — пуск второй очереди БСК.
     До завершения строительства канала — всех его шести очередей — было еще далеко. Но уже надо было думать и о других элементах перспективной программы, в частности о выборе оптимальной для наших мест системы земледелия. Разговор об этом на пленуме крайкома мы начали еще в ноябре 1970 года. И тогда казалось, что все обстоит достаточно ясно: используем поливные земли под пшеницу. Но было и другое предложение: разместить на поливе кормовые культуры, в частности люцерну, которая могла дать здесь за сезон до пяти урожаев. А для производства пшеницы перейти на так называемое «сухое земледелие», предполагавшее комплекс агротехнических мероприятий, основой которого было введение и грамотное использование паров. Эту позицию поддерживали и продвигали ученые Ставропольского научно-исследовательского института, который тогда возглавлял Александр Александрович Никонов, впоследствии ставший президентом Всесоюзной сельскохозяйственной академии им. В.И.Ленина.
     Такого рода эксперимент проделал без всякого шума в своем колхозе Николай Терещенко. Как только орошение подошло к полям колхоза, он переместил на полив люцерну и кукурузу, а освободившуюся землю превратил в пары, доведя их до 15 процентов пахотных угодий. Результаты сказались довольно скоро. В засушливые годы, когда хлеб у всех горел, колхоз Терещенко собирал пшеницы примерно по 20 центнеров с гектара. А в более удачливые годы, когда хозяйства получали 20—25 центнеров, в колхозе Терещенко — минимум 35.
     Казалось бы, все ясно, именно по такому пути мы и должны двигаться. Но стоило лишь завести разговор на этот счет, как тут же нам напомнили: это противоречит линии Центрального Комитета, в его решениях Северный Кавказ назван зоной выращивания пшеницы на орошаемых землях. Возник непреодолимый по тем временам барьер, никакие аргументы в расчет не принимались. Но, как у нас говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло.
     В 1975 и 1976 годах на Ставрополье вновь обрушились жесточайшие засухи. Редко случалось, чтобы засухи повторялись два года подряд, ну а чтобы оба года сопровождались еще сильными морозами и весенними пыльными бурями — такое на Ставрополье за 100 лет наблюдалось всего лишь три раза. 1975 и 1976 годы как раз вошли в это число. Особенно тяжким был 1976 год. На половине площадей посевы выгорели полностью: зерновые, кукуруза, бобовые, травы — сгорело все. В предчувствии беды крестьяне начали бросать дома, землю, переселяться в пригородные районы, в соседние республики. Встал вопрос о прекращении деятельности 127 колхозов, а это в крае — каждый третий.
     29 мая я вылетал из Ставрополя в Арзгирский район — в зону засухи. Там я должен был встретиться с руководителями колхозов и совхозов. Летел с Тарановым на «кукурузнике» (АНТ-12) совсем низко над землей, и на протяжении почти всех трехсот километров под нами расстилались выгоревшие поля. Лишь там, где были какие-то локальные источники влаги, ярко зеленели небольшие оазисы, а вокруг и дальше до горизонта — сплошная чернота.
     Тяжелые мысли не покидали меня. Что сказать людям? Степняки — народ особый, закаленный и прямой в суждениях. Не случайно из этих мест выходило много крепких руководителей: уж если здесь человек добивался успеха, ему можно было поручать любую работу. После приземления отправились на встречу в Дом культуры. Вошли в зал. Люди испытующе смотрели на нас.
     Незадолго до этого состоялся тяжелый разговор с заместителем министра сельского хозяйства РСФСР Калининым. Был он из наших, ставропольских, до министерского кресла возглавлял краевое сельскохозяйственное управление. Не знаю, чем он руководствовался, возможно, желанием снять с себя ответственность, но после поездки в районы засухи явно запаниковал, твердил одно и то же — надо срочно сбрасывать поголовье скота.
     Сидевший в кабинете мой друг — заместитель председателя крайисполкома Георгий Старшиков, малоразговорчивый, но весьма содержательный и решительный человек, моряк-фронтовик, вскипел:
     — Юрий Петрович, ты что паникуешь? Приехал помогать или пугать? Нам и без тебя здесь тошно. Мы отвечаем за все и все берем на себя.
     Калинин обиделся, уехал и соответственно доложил в ЦК. На следующий день звонит мне Карлов. Человек он был выдержанный, панике не поддавался, но и у него волнение в голосе:
     — Слушай, Михаил Сергеевич, Калинин в растерянности. Считает, что вы недооцениваете ситуацию. По-моему, и Кулакова завел. Так что жди звонка.
     Действительно, вскоре позвонил Федор Давидович:
     — О чем вы там думаете, Михаил?.. — раздраженно начал он.
     В эти дни, когда работать приходилось буквально круглые сутки, нервы были напряжены до предела. Поэтому, чтобы не сорваться, никак не реагируя на тон разговора, я ответил подчеркнуто спокойно:
     — Все, что мы делаем, обдумано, и обдумано серьезно. Пока еще июнь, лето впереди. Запас времени, хоть и небольшой, есть. Если сейчас перебить скот и овец, придется закрывать около одной трети колхозов и совхозов. Те, кто уходит, бросают все, покупают дома в пригородных зонах. Потребуются десятки лет, чтобы восстановить брошенные хозяйства. Я намерен действовать, чтобы это не произошло.
     Кулаков долго молчал, потом сказал:
— Если ты уверен, бери всю ответственность на себя. Но смотри...
     Федор Давыдович повесил трубку. Не знаю, почему так остро и болезненно реагировал на мои доводы Кулаков. Грешным делом я подумал, его недовольство объясняется тем, что в аналогичной ситуации в 1975 году он действовал в стране так, как предлагал Калинин, — пошел на сброс нескольких миллионов свиней.
     Словом, внутренне я принял решение, его разделили мои ближайшие соратники. Это и определило содержание моего выступления в Арзгире.
     — Вы сами знаете, — сказал я, — беда тяжелейшая. Но мы родились, выросли на этой земле, знаем ее капризы-сюрпризы, и хватит об этом, тут нам с вами все ясно. На одной половине территории края посевы выгорели, но на остальной — обстановка нормальная. Вот и давайте думать, как сохранить хозяйство, спасти скот.
В зале одобрительно зашумели...
     — Часть скота, особенно мясного, перегоним на горные пастбища. Там откормим и забьем. А на заготовку кормов немедленно поднимем население края — всех без исключения. Выделим для степняков площади кормовых в благополучной зоне. Поступим иначе — все погубим. В общем, за нами край. Уверен, и страна поможет...
     Корм собирали в оврагах и лесополосах, в придорожных канавах и городских газонах, в соседних регионах. В эту всеобщую кампанию включались даже отдыхающие, прибывшие в санатории. Заготовленные корма отправляли в зону засухи. Я срочно вылетел в Москву, рассказал все Кулакову, потом пошел к Брежневу. Еще до нового урожая центр оказал ставропольцам срочную помощь, выделив 60 тысяч тонн концентрированных кормов. Не меньшей бедой стал недостаток воды, прежде всего для населения, но также и для животных. Оставалось одно — завозить из другой части края. И это было сделано: на два месяца в городах исчезли водовозы, поливомоечные машины.
А вскоре дожди пошли. Быстро посеяли поздние травы, кукурузу на «зеленку». Проблема грубых и сочных кормов была решена. В конце года хозяйствам, попавшим в засуху, из государственных ресурсов выделили 700 тысяч тонн зернофуража. Край был спасен.
     Летом 1976 года я окончательно утвердился в мнении, что без паров проблему устойчивых урожаев не решить. Убедил опять-таки опыт Терещенко и его последователей: у них пшеница и в это лето, хоть и частично, но выстояла. В августе я подготовил записку в Политбюро с обоснованием перехода в специфических условиях Ставропольского края к системе «сухого земледелия». Поехал с ней к Кулакову, хотя знал его как ярого противника паров: он ведь родился и большую часть своей жизни прожил в Курской, Пензенской областях. Но мы поставили вопрос так — пусть планы заготовок зерна остаются теми же, дайте право самим работникам сельского хозяйства решать, как работать на земле. Кулакова особенно смущало сокращение площадей под зерновыми.
     — Показатели по площадям, — убеждал я его, — ни о чем не говорят. Вот посмотрите: мы сеем озимую пшеницу почти на двух миллионах гектаров, в том числе на 250 тысячах после уборки кукурузы и подсолнечника, — поздно. Всходы слабые, при первых же морозах погибают. То, что мы предлагаем, уже опробовано многими колхозами края. Скажу больше: некоторые колхозы и совхозы отчитываются, что посеяли озимые, но на самом деле это неправда: не хотят расходовать ресурсы, труд людей.
     — Если сам хочешь рисковать, — сказал он в заключение, — выходи на Леонида Ильича. Даст он «добро», я возражать не буду.
     Брежнев в этот момент отдыхал в Крыму. Туда я и направил ему свою записку.
     Проходит день, два... На третьи сутки ночью звонок из крайкома:
     — Михаил Сергеевич, очень важная шифротелеграмма. Поехал. Оказалось совсем не то, даже наоборот: всем секретарям обкомов и крайкомов направлялась записка группы академиков ВАСХНИЛ, которые считали, что сложились благоприятные условия для расширения посевов озимых. А я послал Брежневу записку о сокращении! Конечно, рождение записки академиков не обошлось без участия Кулакова.
     Проходит еще день, два. Наконец звонок от Брежнева:
     — Прочитал я твою записку, Михаил Сергеевич. Думал над ней, советовался. И знаешь, вспомнил опять Казахстан. Мне Терентий Мальцев говорил тогда, что без паров не обойтись. Так что делай, я тебя поддержу.
     Я понимал, что эти несколько фраз дались Леониду Ильичу после больших сомнений — слишком сильны были предубеждения против паров. Позднее узнал: как раз в это время в Крыму отдыхал Сергей Манякин, секретарь Омского обкома партии. Он родом из Арзгирского района нашего края, чуть ли не каждый день гулял с помощниками генсека и, когда его спросили о парах, ответил: прав Горбачев. Вот так иной раз решались жизненные вопросы.
     Полетел я снова в Москву. Вместе с Кулаковым составили проект решения Политбюро и правительства о введении системы сухого земледелия в Ставропольском крае. Вскоре оно было принято. Впрочем, как не раз бывало и с другими постановлениями по сельскому хозяйству, его сразу же попытались блокировать. Первыми «бдительность» проявили аппаратчики Российского Совета Министров. А скоро, чем я был удивлен до крайности, последовало постановление Политбюро... о дальнейшем расширении посевов зерновых во всех регионах страны. Но тогда я решил не отступать ни перед каким давлением. И устояли.
     На следующий, 1977 год урожай был хороший и получили мы его не в последнюю очередь благодаря положительному воздействию паров и «ипатовскому методу», позволившему проводить уборку в сжатые сроки. А в 1978 году вообще небывалый урожай — по две тонны на каждого жителя Ставрополья. Зарубцовывались раны, нанесенные засухой, восстанавливалось утраченное. Даже те, кто уехал поближе к городам, стали возвращаться в родные места. И было это уже не результатом аврала или стечения обстоятельств, а естественным итогом наших нововведений.
     Ставрополье — край тонкорунного овцеводства. Овцы содержались практически во всех хозяйствах. Два с половиной миллиона из них размещались на «черных землях» Калмыкии — зимних пастбищах. И речь шла не только о производстве шерсти и мяса, в крае занимались выведением новых пород. Время перемен и здесь пришло. Возможности экстенсивного развития овцеводства оказались исчерпаны. Современный крестьянин предпочитает иметь дело с новыми технологиями. В повестку дня встала интенсификация отрасли.
     Став первым секретарем крайкома, я занялся и этой проблемой. Снова должен был со своими коллегами убеждать центр в необходимости инвестиций в овцеводство края. Пришлось прошагать немало километров по московским коридорам власти, доказывая очевидное. Конечным результатом стало постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О дальнейшем развитии и укреплении материально-технической базы племенного тонкорунного овцеводства в Ставропольском крае». А за постановлением последовала трудная и необычная работа. Ведь на овцеводство смотрели как на отрасль, где все решается само собой: выпустил овец на пастбища, и вся забота. Обманчивое представление! Кто-то правильно сказал: занятие овцеводством требует профессорской эрудиции. И в этом нам пришлось еще раз убедиться.
     Кажется, действовали осторожно, много лет экспериментировали, искали технологические решения, которые учитывали бы особенности отрасли, районов края и, конечно, специфику труда овцеводов. Но как только мы начали переводить маточные отары с пастбищ в механизированные овцекомплексы, а молодняк — на большие механизированные откормочные площади, почувствовали неладное. Оказалось, концентрация овец имеет свои пределы, без пастбищ не обойтись, и уж как минимум овцы большую часть времени должны находиться на воздухе и в движении. Не только это. Овцы, когда они на пастбищах, сами находят для себя лечебные травы. А на стойле — где их взять?! Пошли болезни, увеличился падеж. В общем, старая отрасль преподнесла нам суровый урок, результаты ухудшились. Нам стало ясно, что ошиблись. Хорошо еще, что опомнились, поняли свои ошибки в начале пути. Надо было быстро скорректировать планы. Удалось найти оптимальные типы овцеводческих комплексов, занялись организацией культурных пастбищ, выращиванием люцерны на орошаемых землях, производством качественного сена. Но, пожалуй, решающее значение имело налаживание племенной работы.
     К концу 70-х годов удалось изменить ситуацию по развитию овцеводства к лучшему. За пределы края уже продавалось несколько сот тысяч голов племенных овец. Элитные животные продавались в Индию, страны социалистического содружества, арабские и азиатские страны. Это приносило хорошие доходы. Больше стали настригать шерсти, да и качество ее значительно повысилось, овцеводство стало прибыльным.
Продвигалось строительство Большого Ставропольского канала. В августе 1978 года тоннельный отряд московского Метростроя, возглавляемый Владимиром Николаевичем Осидаком, завершив проходку семикилометрового тоннеля у села Александровского, открыл путь водам Кубани в восточноставропольские степи. Вода пришла в села, на поля, фермы. И так уж получилось, что, пойдя против решений центра об использовании поливных земель исключительно для посевов пшеницы, мы создали свою достаточно эффективную систему. Благодаря парам урожай зерна в крае даже в засушливые годы стал более или менее стабильным — сначала около 5 миллионов тонн, потом и больше. Устойчивыми стали урожаи кормовых культур на орошении — до 80 центнеров кормовых единиц с гектара — самый высокий показатель в России. 
     Что нас еще донимало, так это мясное дело. Ставрополье было основательно нагружено планами поставок мясопродуктов в другие регионы. А в те годы ситуация на рынке продуктов животноводства обострилась до крайности, причем бедствовали не только индустриальные центры, но и такие районы, как Кубань, Дон, Ставрополье, сами крупные производители и поставщики товарного зерна, мяса, молока, овощей, фруктов. Наш край в те годы отправлял за свои пределы 75 процентов заготовленного мяса, краснодарцы — 80, ростовчане — 56. Планы были таковы, что для их выполнения использовался и скот, купленный в личных подсобных хозяйствах. Все шло подчистую — контроль был жестким и постоянным. Снабжение же мясными продуктами в крае становилось хуже и хуже. Все чаще в поездках по городам и селам приходилось объясняться с людьми на этот счет. На Невинномысском химическом комбинате рабочие обвинили меня в том, что я, выслуживаясь перед ЦК, все отправляю в другие районы страны, забывая о своей ответственности перед жителями Ставрополья.
Недовольство жителей края начало приобретать острые формы. Обдумав ситуацию, я решил написать записку в ЦК КПСС — поставил вопрос об упорядочении распределения продовольственных ресурсов. То же сделали кубанцы. Секретариат ЦК под председательством Суслова обсудил обе записки, призвал Совмин РСФСР рассмотреть сложившуюся ситуацию. В беседе с М.С.Соломенцевым мне было сказано: «Ваши просьбы обоснованны, но правительство России ничем помочь не может». Круг замкнулся.
     Надо было что-то делать самим. Родилась идея — создать за 1,5 — 2 года новые мощности в птицепроме, сконцентрировав все птицеводство в 28 крупных хозяйствах. Переложить часть плановых заготовок на птицепром. А то, что заготавливается в личных подсобных хозяйствах, направить через кооперацию на снабжение населения края. Тогда я решил встретиться с Н.Ф.Васильевым — заместителем Председателя СМ РСФСР. Он ведал аграрными делами и был на всю страну известен как яростный приверженец строительства животноводческих комплексов. Мой расчет был такой — получить одобрение программы развития птицеводства, а корма придут вслед, поскольку птицепром — прерогатива России. Что это, хитрый маневр? Возможно. Но я не входил в конфликт со своей совестью, поскольку Ставрополье поставляло государству в больших количествах зерно.
     Васильев горячо поддержал эту инициативу, и за два года на Ставрополье программа была осуществлена. Своими решениями крайком приостановил практически все производственное строительство в колхозах и совхозах, мощности строительных организаций были использованы на сооружении птицеводческих комплексов. Города края также были привлечены. К моему отъезду в Москву производство мяса птицы увеличилось с 11 до 44 тысяч тонн. Одновременно начала осуществляться программа поддержки личных подсобных хозяйств, создания садово-огороднических кооперативов вокруг городов. Производимая ими продукция пошла населению края. И обстановка разрядилась, причем на много лет.
     В те годы пришлось основательно заниматься индустриализацией края, развитием городов и райцентров. Ставрополье становилось регионом электронной, электротехнической, химической, цементной промышленности и машиностроения. Строительство новых электростанций и реконструкция старых избавили край от постоянного дефицита энергии, а позже она потекла в соседние области. И еще — газификация населенных пунктов, строительство дорог, соединивших не только города, райцентры, но и большинство сел между собой. Была завершена программа модернизации легкой и пищевой промышленности.
     Производственное строительство обострило социальную сферу, хотя и создало новые возможности. Если на начальном этапе развития промышленности эти проблемы отодвигались на второй план, то со временем им стал отдаваться приоритет. На Ставрополье потянулись просители из министерств и ведомств о строительстве новых предприятий, расширении действующих, а мы со своей стороны ужесточили требования с акцентом на социальные вопросы. В решение социальных проблем села втягивались колхозы. Появилась необходимость в целевых программах, к разработке которых были подключены научные силы Ставрополья. Правда, их оказалось недостаточно. И тогда мы наладили сотрудничество с научными центрами столицы. Это поднимало весь уровень работы, делало нашу региональную политику более обоснованной, избавляло от просчетов в работе.
     На Ставрополье расположены уникальные курорты Кавказских Минеральных Вод — старейшие в стране, пользующиеся заслуженной славой. К этому надо добавить туристические базы Карачаево-Черкесии, куда зимой и летом приезжают сотни тысяч людей. Это то, чем всегда гордились ставропольчане, но с этим всегда было и много хлопот: принять, обслужить два с половиной миллиона человек, приезжающих по путевкам, и в два раза больше — самостоятельно, как у нас говорили, «диким образом», дело непростое. Курорты лихорадило. Мало того, что они не удовлетворяли огромный спрос на услуги и курортная база нуждалась в расширении. При поддержке Косыгина, Мазурова, ВЦСПС стало возможным принятие крупных решений по реконструкции курортов Кавказских Минеральных Вод. Их выполнение значительно изменило облик городов, уровень благоустройства, а за этим последовала настоящая «курортная лихорадка». Как грибы стали расти новые санатории, кемпинги, туристические базы, начала формироваться современная инфраструктура. Была осуществлена дорогостоящая реконструкция Минераловодского аэропорта, ставшего одним из крупных аэропортов страны.
     Пишу я все это, а сам думаю — не надоел ли читателю производственными подробностями: урожаи, засухи, орошение, дороги, курорты и так далее. Бесконечные планы, разработки, пленумы, записки в ЦК, «обхаживание» высокого начальства, схватки с ретроградами...
     Были, наверное, и на «губернаторских постах» люди, ухитрявшиеся жить по-барски, передоверяя все подчиненным. Но, насколько я знаю, большинство «первых» трудились каторжно и быстро изнашивались на этой ответственной работе, требовавшей огромного напряжения и нервоотдачи.
     Уже тогда меня все чаще посещали мысли: разумно ли такое устройство, если чуть ли не все зависит от «хозяина», его пробивной силы, изворотливости? Почему всякое начинание, вроде бы всецело отвечающее общественным интересам, встречается с подозрительностью, а то и принимается сразу в штыки? Чем объяснить, что система так мало восприимчива к обновлению, отторгает новаторов?
     Бродили в голове и другие «бунтарские мысли». Но серьезно размышлять над всем этим было недосуг. Денно и нощно трудился я над тем, чтобы реализовать свои замыслы, задать другую динамику развитию края. Главное — создать предпосылки на будущее. От моих действий многое зависело, но замыслы остались бы благими пожеланиями, действуй я в одиночку.

Дать шанс

     Мой подход в работе с кадрами — дать всем шанс проявить себя — оправдался. Одни действительно смогли реализовать свои способности, другие, почувствовав, что новые задачи им не по плечу, попросили о переходе на другую работу или ушли на пенсию. Не ручаюсь за каждый случай — обновление кадров захватило все сферы жизни края, но, мне кажется, произошло оно быстро и без особого драматизма.
     С секретарями крайкома мои взаимоотношения строились на правиле: согласование по принципиальным вопросам, в остальном — полная самостоятельность. Контроль — за мной. Может показаться, настоящая вольница. Но только на первый взгляд. А на деле сразу проясняется, кто чего стоит.
     Секретари это поняли, каждый из них скоро почувствовал свою роль и ответственность. Только Жезлов принял этот принцип за возможность использовать свое положение как заблагорассудится, действовал по-старому. До меня стал доходить ропот со всех концов. Пришлось объясниться. Мои беседы он воспринимал болезненно, продолжал катиться по наклонной: пьянки, охота, рыбалка. Пришлось его освободить и отправить на пенсию. На смену пришел 40-летний Виктор Казначеев.
     В новой обстановке трудно было и Ивану Лихоте: обхаживания Кулакова и Ефремова, дававшие ему какие-то дивиденды, по отношению ко мне результатов не имели. Да и молодые кадры подпирали. Он это понимал, сам попросился на пенсию. Его заменил выпускник Академии общественных наук при ЦК КПСС Коробейников Анатолий, на 15 лет моложе своего предшественника.
     По традиции, которой следовали во всех областях, я входил в состав краевого исполнительного комитета, избираемого на сессии крайсовета открытым голосованием. Отнюдь не этим, однако, определялось влияние первого секретаря по отношению к Советам, а тем, что все назначения в Советах осуществлялись с согласия крайкома партии. Простой и всеохватывающий механизм той системы.
     Первые месяцы работы показали, что не обойтись без серьезного обновления первых секретарей горкомов и райкомов партии. Я не стал ждать новых выборов в краевой парторганизации. Не скажу, что это проходило просто, поначалу сказывалось на делах, но потом с лихвой окупилось. Секретари партийных комитетов разделили со мной трудности поисков, многие стали для меня не только опорой в делах, но и по-человечески близкими людьми.
Во всей партийной иерархии должность первого секретаря горкома и райкома наиболее трудная и ответственная. Она требует от человека быть политиком и практиком, духовным наставником и организатором, компетентным хозяйственником и тактиком, если хотите — стратегом, хотя и районного масштаба. Самое удивительное, что главному — психологии общения, умению работать с людьми — вообще нигде никого не учили. Приходилось рассчитывать лишь на природные человеческие качества руководителя, на понимание того, что люди гораздо больше и лучше сделают не по приказу и принуждению, а, во-первых, по интересу и, во-вторых, если с ними обращаются по-человечески. Секретарь райкома должен был обладать целой гаммой достоинств. Найти таких людей достаточно трудно. Вот почему подходящих кандидатов я продвинул на должность первых секретарей райкомов, прибегая к кооптации. Получал замечания от ЦК КПСС, но это не останавливало меня. Ведь речь шла о людях, позарез нужных делу.
     На должность первого секретаря райкома Виктор Владимирович Калягин, кандидат ветеринарных наук, пришел с поста директора овцеводческого совхоза, а Яков Иванович Чумачев — председателя крупного колхоза. Георгий Савельевич Хуртаев и Иван Петрович Кошель были до этого начальниками районных сельхозуправлений, а Иван Антонович Толстой — председателем райисполкома. Каждый из них являл собой ярко выраженную индивидуальность, со своим характером, стилем и методами работы.
     Калягин, руководивший Ипатовским райкомом, был человеком знающим, интересным, с большим организаторским талантом. Он умел не только воодушевить людей, но и крепко нажать. В нем часто прорывался администратор, и ему пришлось немало поработать над собой, чтобы избавиться от «директорского стиля». А вот сила Якова Чумачева была в том, что он давал возможность людям проявить самостоятельность. Дела вел мягко, без нажима. Иным талантом руководства людьми обладал Иван Кошель. Я знал его по работе в крайкоме комсомола и до сих пор помню его спокойный, тихий голос, наши беседы.
     Он встал во главе трудного Апанасенковского района, граничащего с Калмыкией и Ипатовским районом, и было интересно наблюдать, как по-разному Калягин и Кошель добивались высоких результатов. Виктор — за счет темперамента, размаха, напористости. У Ивана все выглядело спокойней, он двигался к цели шаг за шагом, действуя основательно, без внешних эффектов. Что самое важное — с приходом этих образованных и уже опытных людей утверждался и новый стиль руководящей, управленческой работы, новые приоритеты. С их именами связана реализация обширных программ социального развития степных районов.
     Это были новые, молодые секретари. Но и среди старых встречались прекрасные организаторы, преданные делу без каких-либо карьерных замашек. Пожалуй, наиболее интересным среди них с чисто человеческой точки зрения был Григорий Кириллович Горлов. Участник войны, политрук, попал в окружение, был тяжело ранен. Лежал под танком, отстреливался, приберегая для себя последний патрон, чтобы не попасть в плен. Потерял сознание и уже не помнил, как подобрали свои, как в госпитале отрезали ногу.
     Исключительно порядочный, мужественный человек и неутомимый труженик. Избрали его первым секретарем Изобильненского райкома — это неподалеку от Ставрополя. Район запущенный, тяжелый. Пыльные бури и эрозия почв доконали местные колхозы и совхозы. Горлов буквально поставил район на ноги. Вы только представьте: на протезе, с палочкой по бескрайним полям и оврагам! В 1973 году ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
     Калягин, Чумачев, Горлов — секретари сельских районных организаций. Одновременно с ними новые люди приходили в городские комитеты партии, в аппарат крайкома. По общему стилю поведения, культуре, крепкому базовому образованию и даже внешнему облику они как бы представляли новое поколение, улавливавшее импульсы времени.
     Одним из первых моих «выдвиженцев» стал Всеволод Серафимович Мураховский. Сначала мы с ним работали в комсомоле, потом стали осваивать партийную работу. Мураховский возглавлял Кисловодский и Ставропольский горкомы, Карачаево-Черкесский обком партии, где более всего проявились его способности. У меня были все основания рекомендовать его секретарем крайкома в связи с моим избранием секретарем ЦК.
     После отъезда Мураховского в Москву его сменил на посту первого секретаря крайкома Иван Сергеевич Болдырев. Родом он из кубанских казаков. Познакомился я с ним еще в 1956 году во время командировки в Новоалександровский район после XX съезда КПСС. Было ему тогда 19 лет, и работал он вторым секретарем райкома комсомола. Ну а после окончания финансово-экономического института и партшколы Болдырев вернулся в краевую парторганизацию, в 1978 году по моему предложению был избран секретарем крайкома. Человек больших способностей и сильного характера, он трудно пережил распад Союза. Политику российского руководства не принял, не пошел на сделку с совестью, как это сделали некоторые из моих земляков, ушел на пенсию. Ему и сейчас не дают покоя — как же, «остался на стороне Горбачева». Недавно узнал, что Иван Сергеевич тяжело болен, мы с Раисой Максимовной предприняли что могли. Кажется, беда отступила.
     А вот с другим моим «выдвиженцем» Вениамином Георгиевичем Афониным пути наши на определенном этапе разошлись. На должность секретаря горкома он пришел с химкомбината. Трудным было вхождение Афонина в новую роль, действовал на новом месте как слон в посудной лавке. Но со временем Афонин нашел себя, много хорошего сделал для города и жителей. Когда его взяли в аппарат ЦК заведующим отделом, а потом избрали первым секретарем Куйбышевского обкома партии, я воспринимал это как признание его способностей. Жаль, что с разворотом перестройки стал он одним из ярых защитников старой системы.
     В моих реформаторских делах на Ставрополье неоценимую помощь я получил от Владимира Ильича Калашникова. Это человек разносторонних знаний и интересов. Я выдвинул его секретарем крайкома по сельскому хозяйству. Затем он стал министром мелиорации и водного хозяйства РСФСР, а в 1984 году — первым секретарем Волгоградского обкома КПСС. Дела у него шли неплохо, потом возникли осложнения, и ему пришлось уйти с этого поста. Калашников имел свой взгляд на реформы, но я не считал это уж такой бедой. А как-то смотрю телевизор — сидит среди фундаменталистской коммунистической братии.

В секретарском корпусе

     Моя работа в крае была тесно связана не только с центром, но и с другими регионами страны. Налаживание контактов я начал со своих ближайших соседей, в первую очередь — секретаря Краснодарского крайкома Григория Сергеевича Золотухина. Познакомились мы в 1969 году, когда он вместе с госкомиссией приехал на Ставрополье для оценки ситуации, сложившейся после заморозков, засухи и пыльных бурь. На первый взгляд Золотухин производил впечатление не слишком симпатичное: невысокий рост, квадратное, будто рубленное топором, лицо, подчеркнутая резкость в суждениях и выражениях.
     Но уже с первого знакомства за всем этим почувствовал я крупную, самостоятельную, в определенном смысле цельную личность. Это был прежде всего человек действия, причем действия, основанного не на тупой исполнительности, а на твердом убеждении, что все, что он делает, действительно необходимо партии и людям. Более десяти лет Золотухин работал первым секретарем Тамбовского обкома КПСС, а в 1966 году был переведен в Краснодарский край. Вскоре стала доходить до нас информация, что взялся он за дело круто. Надо сказать, кадры на Кубани, во всяком случае, немалая их часть, были не то что избалованны, а просто распущенны. Своей строгостью, высокой требовательностью, личным аскетизмом и скромностью Золотухин сумел быстро навести порядок в этом огромном крае.
     После своего избрания я позвонил ему и напросился в гости, посмотреть своими глазами, как он решает схожие задачи. Золотухин встретил меня сердечно, отложил все дела и колесил со мной по краю несколько дней. Постепенно наши отношения из партнерских переросли в дружеские. Был он на 20 лет старше, но никогда не становился в позу ментора, поучающего «мальчишку».
     — Ну, что молодая голова думает? Как ты это понимаешь и что делать будем? — часто спрашивал меня Золотухин.
     Установил я тесные связи с другим моим соседом — Иваном Афанасьевичем Бондаренко, который после Соломенцева с 1966 года возглавлял Ростовский обком КПСС. Особенно близких отношений у нас с Бондаренко не сложилось, но нам удалось наладить плодотворные контакты в Северо-Кавказском треугольнике: Ставрополь — Ростов — Краснодар. А этот треугольник занимал важное место в стране и в промышленном производстве, и в прямых поставках Москве, Ленинграду, другим крупным городам хлеба, мяса, молока, фруктов, овощей. Если к этому добавить и крупнейшие всесоюзные курорты Северного Кавказа, легко понять, почему наш треугольник был всегда на виду.
     Что такое хороший сосед и сколь многое зависит от того, кто возглавлял соседний край, я особенно понял позднее, когда в 1973 году Золотухина перевели в Москву министром заготовок СССР, а вместо него первым секретарем Краснодарского обкома избрали Сергея Федоровича Медунова.
     Наш «равносторонний треугольник» стал разваливаться буквально на глазах. Регулярные телефонные звонки продолжались, но теперь, когда звонил Медунов, он не жалел самых резких слов в адрес ростовчан, а когда раздавался звонок от Бондаренко, наоборот, вдоволь доставалось краснодарцам. Иными словами, сотрудничество постепенно замещалось соперничеством, а затем и завистливой ревностью, дипломатическим прикрытием которой служили казенные слова о соревновании и состязательности.
     Сразу же хочу сказать, что подобные отношения порождались отнюдь не заботой о людях своего региона, были замешены лишь на амбициях и самых низменных чувствах. В этой связи вспоминается, может быть, и грубое, но довольно точное и откровенное изложение подобной «философии» одним председателем колхоза, который однажды сказал мне:
     — Знаете, Михаил Сергеевич, мы все, конечно, ленинцы, но все-таки приятно, когда у соседа дела идут хоть немного хуже.
     При Медунове стали реанимироваться и особые, я бы назвал их кубанско-местнические, настроения, с которыми Золотухин боролся довольно успешно. Любовь к своему краю — святое чувство. Иное дело — игра на нем, культивирование мысли о том, что кубанцы — люди особого склада, имеющие не только особые заслуги, но и особые права и преимущества по сравнению с другими. И хотя честным, способным, умеющим работать кубанцам все это не прививалось, в среде тамошних руководящих кадров вирус местничества, а у части и зазнайства находил благодатную почву.
     Пройдут годы, и, когда придут трудные времена, станет очевидным, что подобного рода настроения не столь уж безобидны. Местничество, стремление любыми средствами сохранить свою власть, которые проявят и старые и новые региональные лидеры, переплетаясь с национализмом и сепаратизмом, явятся одним из факторов распада страны.
     Но все это было еще впереди. А тогда, в 1970 году, Золотухин взял на себя инициативу моего «представления» наиболее влиятельным, или, как их иногда называли, ведущим руководителям районов, которое должно было означать неформальный процесс моего вхождения в «корпус первых секретарей». Делал он это, очевидно, с добрыми намерениями. А может быть, и по их просьбе. Не знаю. В середине июля состоялась сессия Верховного Совета СССР. При размещении секретарей, как я уже говорил, действовали неписаные, но четко соблюдаемые правила. Селились они в гостинице «Москва». Обычно первому секретарю полагался одноместный номер, а за «ведущими» закрепляли люксы. В один из таких люксов мы и пришли с Золотухиным. Не знаю, так было спланировано или мы просто опоздали, но по всему было видно, что присутствовавшие там оренбургский секретарь Александр Власович Коваленко, саратовский — Алексей Иванович Шибаев, алтайский — Александр Васильевич Георгиев, кажется, ростовский — Иван Афанасьевич Бондаренко и сахалинский — Павел Артемович Леонов провели за столом изрядное время. Все они находились в достаточно разгоряченном состоянии, говорили громко и одновременно, как обычно, не очень слушая друг друга.
     В КПСС были «особые» каналы информации, и все прекрасно знали о существовании замкнутых влиятельных групп. Была и своего рода «группа быстрого реагирования», пользовавшаяся особым доверием генсека. В нее входили волгоградский секретарь Куличенко, саратовский — Шибаев, тульский — Юнак, краснодарский — Медунов, куста-найский — Бородин, алтайский — Георгиев, оренбургский — Коваленко, сахалинский — Леонов. В большинстве своем все эти люди были тесно связаны с Кулаковым. Всякий раз, когда Брежнев нуждался в поддержке или затевалась какая-то интрига, «группа быстрого реагирования» немедленно включалась в дело. Ей отдавалось явное преимущество в прениях на пленумах и съездах партии. И если из их уст раздавалась критика правительства или вносилось какое-либо предложение, все понимали, откуда они исходят и в чьих интересах это делается.
     Как только мы с Золотухиным вошли в люкс, я сразу понял, к кому и куда попал. Знакомство, как во времена Петра Первого, началось с того, что мне дали большой фужер, до краев наполненный водкой, и таким образом предложили присоединиться к общему застолью. Я немного отпил и поставил фужер на стол, чем вызвал всеобщую настороженность.
     — Это что ж такое? — не скрывая неудовольствия, спросил Коваленко.
     — А у меня своя система, — ответил я. — Постепенно, но неуклонно.
     Все рассмеялись шутке и как-то сразу успокоились. А между тем вся моя «система» как раз была очень проста — я не испытывал к зелью особого влечения. Хотя под настроение иной раз и мог выпить не меньше других.
Разговор за столом возобновился, и первый вопрос, который был задан мне буквально в лоб: «Как у тебя складывается с Леонидом Ильичом?» Для присутствовавших это, видимо, было главным критерием доверия. Я рассказал о звонке Брежнева 1 мая, о содержании разговора с ним, и последние следы настороженности у собеседников исчезли.
     Поднятыми бокалами приветствовали меня в своем кругу как самого молодого первого секретаря обкома в стране. Ну а дальше пошел разговор о правительстве, вернее — о Косыгине, и о Верховном Совете, то есть о Подгорном. Тем самым, наверное, возобновился прерванный моим появлением разговор. Это было время, я бы сказал, «похорон» «косыгинской реформы», и в окружении Брежнева критика правительства всячески поощрялась.
В секретарском полку были люди и другого плана. Заметно выделялись П.М.Машеров, В.И.Воротников и Е.К.Лигачев. Их отличал энергичный, живой стиль руководства, да и не слишком распространенное в те времена стремление искать новые, нетрадиционные формы партийной работы. Ну а что произошло с ними, со всеми нами позднее — речь пойдет в последующих главах.
     Периодически Брежнев проводил в своем кабинете встречи с первыми секретарями обкомов. Иногда они затягивались на несколько часов. Но со временем эти встречи становились все реже и реже, да и содержание их становилось другим — Брежнев угасал на глазах.

В условиях командной экономики

     В те годы пришлось лицом к лицу столкнуться с системой принятия решений в условиях командной экономики и бюрократически централизованного государства. Едва ли не по любому вопросу надо было идти в Госплан, заручаться согласием десятков министерств и ведомств, сотен должностных лиц. Бесконечные командировки в столицу, уговоры, брань с управленцами, когда обращение чиновников принимало хамские формы и нервы просто сдавали. Мало ли что приходилось делать, чтобы ублажить московских чинуш. Страна ходоков и толкачей, хотя, казалось бы, в рамках плановой системы все должно было делаться разумно.
     Да можно ли назвать ее плановой системой? Сложившаяся сверхцентрализованная система, пытавшаяся распоряжаться всем из центра в огромном государстве, сковывала жизненную энергию общества, а малейшие отклонения и попытки выйти за ее рамки решительно пресекались.
     После войны начали развиваться промышленные кооперативы, особенно полезные там, где государственные предприятия мало что делали, — в мелком производстве, услугах населению, коммунальном хозяйстве. Многие изделия промкооперации пошли и на экспорт. Но именно эту подвижность, гибкость, относительную (!) хозяйственную и финансовую самостоятельность не захотела принять система, промкооперация была ликвидирована решением союзного центра.
     На памяти у многих людей печально закончившийся эксперимент с применением аккордно-премиальной оплаты труда в целинных областях Казахстана в начале 60-х годов. Как ни старались журналисты «Комсомольской правды», общественные круги поддержать новшество и защитить пионеров (громкое «дело Худякова»), часть из них угодила в места заключения. Долго потом никто не осмеливался повторить этот опыт. Та же судьба постигла эксперимент на Щекинском химическом комбинате. Министерство не потерпело попытки расширить права предприятия и задушило эту инициативу в зародыше.
     Подобные факты отторжения системой всяких новаций я расценивал как симптом затяжной болезни нашей экономики, требующей безотлагательного лечения. А наверху? В высших эшелонах власти и управления многие думали так же, но не хотели рисковать. С размышлений над «проклятыми» вопросами начинается второй период в моей работе первым секретарем крайкома партии. Поначалу я был склонен считать, что огромные затраты не приносят ожидаемого эффекта из-за нерадивости и некомпетентности кадров, несовершенства каких-то управленческих структур, пробелов в законодательстве. И свидетельств в пользу этого было предостаточно. Но постепенно у меня вызревало убеждение, что дело не сводится к этим факторам, причины низкой эффективности лежат глубже.
     К тому времени в стране сложилась своеобразная ситуация: реальное положение все более ухудшается, а верхи декларируют о достижениях. Центр ожидал с мест соответствующей информации, быстрых, ошеломляющих результатов. Ну а раз есть спрос — будет и предложение. В начале каждого года обкомы партии проталкивали в центральную прессу обязательства трудовых коллективов своего региона. Обязательства декларировались, и о них забывали — ив центре, и те, кто их принимал. В героях ходили бойкие люди. На тех, кто корпит, посматривали с жалостью: отстаешь, брат, недотягиваешь...
     Я уже говорил о Большом Ставропольском канале. Первые двести его километров проходили по благоприятной зоне, не нуждавшейся в орошении. Кубанскую воду ждали обширные засушливые степи Ставрополья. И пока строились эти километры, ставропольчан постоянно упрекали — деньги, мол, вкладываются, а ощутимых результатов не видно, да и затраты слишком велики. Приводили в пример Шибаева, развернувшего в Саратовской области масштабные оросительные работы при затратах на гектар 500, максимум 1000 рублей, а не 5000, как на Ставрополье. Уже тогда саратовские цифры казались мне сомнительными, и время это подтвердило. Спустя годы, когда я стал секретарем ЦК КПСС, министр мелиорации вдруг начал настойчиво просить моего согласия списать орошаемые земли в Саратовской области.
     — Позвольте, — удивился я, рассмотрев принесенные бумаги, — что значит списать 120 тысяч гектаров? Это ведь сотни миллионов рублей...
     Тут-то и выяснилось, что «шибаевское орошение» оказалось чистейшим надувательством: воду Волги по временным трубам подавали на поля — вот и все. Не полив, а обман, только землю, и хорошую землю, загубили. А ведь в том же Саратовском левобережье, где орошение строилось не по-шибаевски, а на основе грамотных проектов, люди подняли к жизни тысячи гектаров засушливых земель. Но все это выяснилось потом, а в 70-х годах липовое новаторство ставилось в пример.
     Нечто подобное происходило и со строительством животноводческих комплексов, которое свели практически к возведению дорогостоящих зданий и сооружений. Неужели на местах были одни глупцы? Нет, конечно. Но центр жестко контролировал использование кредитов, отпущенных на строительство зданий, а остальное оставалось вне поля зрения. То есть и в данном случае поощрялись очковтирательство, показуха. Даже неискушенному человеку было ясно, что без решения проблемы кадров, кормов, отбора животных, создания инфраструктуры строительство зданий обернется бессмысленной тратой средств.
     Такие вот безобразия сходили с рук, если «идея» рождалась наверху. Если же сам задумал что-то — будь готов ко всему. При полном соблюдении всех исходивших сверху постановлений и инструкций сделать что-либо путное было практически невозможно. Не случайно была популярна присказка: «Инициатива наказуема».
     Один из знатных председателей долго возил меня по колхозным полям.
     — Нравится орошение? — как бы между прочим спросил он, когда я собрался уезжать.
     — Да, конечно. Но ведь водоем-то далеко. Откуда трубы? Председатель замолчал, задумчиво стал разглядывать какое-то облачко на небе, нехотя сказал:
     — Да вот, купил на «свободном рынке».
     — Может, они краденые? — дожимал я.
     — Может, и так, — почесывая затылок, отвечал председатель. — Я родословную этих труб не выяснял...
     А бывало, действуя такими способами, руководители попадали в переплет, просили защитить. Единственное, что в этом случае секретарь обкома мог сделать, — сказать прокурору:
     — Ты уж не будь формалистом, разберись по существу.
     Эти слова тогда много значили. Но нередко толковые, честные руководители оказывались в положении людей, попирающих законы, а то и попадали на скамью подсудимых. Система, при которой все, вплоть до мелочей, определялось планом, фондами, не давала простора людям инициативным и предприимчивым. В то же время «верхи», недовольные низкой отдачей, пытались поправить дело перестановкой кадров или созданием новых управленческих структур. И без того громоздкая структура управления становилась еще более неповоротливой.
Жизнь, чем больше и глубже я соприкасался с ней, все больше побуждала меня к размышлениям, поискам ответа на эти и другие вопросы. Наши публикации на эти темы мало что содержали нового на этот счет. Творческая мысль не только не поощрялась, наоборот, всячески подавлялась. Как член ЦК КПСС, я имел доступ к книгам западных политиков, политологов, теоретиков, выпускавшимся московским издательством «Прогресс». По сей день стоят на полке в моей библиотеке двухтомник Л.Арагона «Параллельная история СССР», Р.Гароди «За французскую модель социализма», Дж.Боффы «История Советского Союза», вышедшие позже тома фундаментальной «Истории марксизма», книги о Тольятти, известные тетради Грамши и т.д. Их чтение давало возможность познакомиться с другими взглядами и на историю, и на современные процессы, происходящие в странах по обе стороны от линии идеологического раскола.

Поездки по стране

     Мои интересы за годы работы секретарем крайкома сильно изменились. На первых порах они были связаны в основном с местными проблемами, а позже — с делами общегосударственными, внутренними и внешними. Все больше я испытывал потребность в получении более широкой и достоверной информации, в обмене мнениями с коллегами, деятелями науки и культуры.
     Стремясь увидеть, что происходит в других регионах, я использовал в этих целях любые возможности: поездки на совещания, семинары, конференции, иногда торжества, а то и отпускное время. Кстати, из края я мог уехать только с разрешения ЦК КПСС. В разное время побывал в Ленинграде, Баку, Ташкенте, Алма-Ате, Ростове, Донецке, Ярославле, других городах и районах страны.
     В 1975 году во время своего отпуска я отправился с Раисой Максимовной в Узбекистан, имея приглашение Шарафа Рашидова. Встретили нас в Ташкенте тепло, с подчеркнутым вниманием, по-моему, даже придали нашей туристической поездке полуофициальный характер. В день приезда Шараф Рашидович устроил ужин с участием всего состава бюро и секретарей ЦК Компартии республики, для меня это было неожиданным.
На ужине все вращалось вокруг Рашидова, а поскольку он усадил меня и Раису Максимовну рядом с собой и своей супругой, мы купались в лучах гостеприимства. Впервые пробовали удивительно вкусные узбекские лепешки, свежие и вяленые фрукты, поджаренные соленые орешки, узбекский плов.
     С этого началось мое узнавание Узбекистана.
     Весь следующий день был посвящен знакомству с Ташкентом — огромным, красивым, современным городом, поднятым к новой жизни после страшного землетрясения. Великолепные современные ансамбли, фонтаны, цветы... «Сияй, Ташкент, звезда Востока, — надежда мира и труда». Но тогда я узнал, что есть и другой Ташкент. Старые, убогие дома. Теснота, отсутствие удобств, запущенность, антисанитария.
     Наше путешествие по республике началось с посещения Бухары и Самарканда. Друзья, а среди них мой старый товарищ по комсомолу Каюм Муртазаев, бывший в то время первым секретарем Бухарского обкома, с гордостью знакомили нас с шедеврами древнего зодчества: минаретами, мечетями, медресе. Не преминули напомнить о существовании самостоятельного Бухарского государства, пользовавшегося особым статусом при царе. В Самарканде впервые воочию мы увидели восточный базар: горы арбузов и дынь, винограда, крупных помидоров, урюк, изюм, много других фруктов, овощей, зелени.
     Муртазаев был рад встрече, но опасливо поглядывал на секретаря ЦК, сопровождавшего нас по поручению Рашидова. В какой-то момент Каюм улучил минуту и с большой тревогой заговорил об обстановке в Узбекистане: Рашидов — опасный, двуличный человек, которого надо остерегаться, он и его подручные чинят расправу над способными, проявляющими самостоятельность кадрами... Вскоре и сам Муртазаев, в котором узбекский лидер усмотрел соперника, пал жертвой. Его перевели в Ташкент, назначили председателем Комитета по трудовым резервам, убрав таким образом из политической сферы. Потом и вовсе Каюм оказался в изоляции, все это подорвало его силы, и он ушел из жизни.
     После Бухары и Самарканда мы побывали в Зарафшане и Навои — новых городах, где расположены оборонные и особо важные предприятия. Жизнь Навои, отстроенному в пустыне, дал золотодобывающий комбинат. Нас провели по технологической линии, показали руду, из которой добывается «желтый металл». Мы летели над пустыней, а потом ехали по пустыне Кызылкум (красные пески). Местами — небольшие зеленые оазисы; около ручья или колодца — отара овец, примитивное жилище.
     В ту поездку мне довелось побывать в узбекских домах. Скромно живут узбеки, большими семьями. Как правило, рядом строят две хаты, часто саманные, с крышей из шифера, рубероида или глинобитной. Дома соединяются переходом, своеобразной верандой, в одном — старики, в другом — молодые. Многие дома приподняты, стоят как бы на сваях, чтобы не застаивался воздух при дневном зное и ночной духоте. Запомнились из первой поездки разговоры с простыми людьми, которые никак не могли понять, почему они хлопком снабжают всю страну, а им с перебоями поставляют продовольствие. «Мы всю землю отдаем под хлопок. Значит, и о нас не должны забывать».
Ставрополье, как и Кубань, тесно связано с Донбассом, а вот контактов по линии местных властей не было. И этим я занялся, когда стал первым секретарем крайкома. Тем более что с Владимиром Ивановичем Дегтяревым, секретарем тамошнего обкома, мои отношения установились давно. Дегтярев — заметная фигура на политическом поприще того времени, по деловым качествам и кругозору не уступал Щербицкому, на протяжении многих лет был членом Политбюро КП Украины. Но, как я понял, он был близок к Шелесту, и с падением последнего карьера его пошла к закату. Сначала перевели на хозяйственную работу, затем отправили на пенсию.
     Каждая наша встреча выливалась в долгий разговор «по душам», запретных тем не было. Его, как и меня, беспокоили те же проблемы. Мы почти физически ощущали, как общество теряет энергию. Надо действовать, но повязан по рукам замшелыми догмами и инструкциями.
     — Знаешь, — говорил мне Дегтярев, — я сознательно иду на нарушение некоторых дурацких указаний, иначе погибель.
     Его можно было понять. Донецкая область — это, по сути дела, государство: 5 миллионов жителей, 23 миллиона тонн стали, 100 с лишним миллионов тонн угля, крупное машиностроение, развитое сельское хозяйство, пароходство. Проблем невпроворот — жилье, продовольствие, экология, судьба старых неблагоустроенных шахтерских поселков, где теперь живут в основном пенсионеры. И нет возможности воспользоваться хоть частью того, что производит этот мощный район, для их решения.
     Однажды в перерыве Пленума ЦК Дегтярев пригласил меня погулять по территории Кремля. Разговорились, вдруг он спрашивает:
     — Слушай, Михаил, а зачем это все — Советы, исполкомы, бесчисленные союзные, республиканские ведомства? Ведь все решается в ЦК, республиканских и областных комитетах партии. Надо полностью передать им власть, все остальные структуры ликвидировать.
     Я разделял пафос возмущения громоздкостью системы управления: новые структуры растут, как грибы-поганки, решение самой простой проблемы превращается в хождение по мукам. Но соображения Дегтярева показались неубедительными.
     — Как же быть с тем, — возразил я, — что власть эту и ЦК, и обкомы не получают от народа? Выходит, они ее узурпировали. Если ликвидировать Советы, встанет вопрос об избрании партийных органов народом. А то ведь никакой управы не найдешь на людей типа Юнака (Тула), Куличенко (Волгоград), да мало ли их.
Названные мною секретари обкомов получили на партконференциях огромное количество голосов «против», но продолжали править как ни в чем не бывало. Диктатура партии.
     Андропов, Косыгин, Кулаков
     Весьма важными были для меня контакты с Андроповым и Косыгиным.
     С Андроповым я познакомился, будучи вторым секретарем крайкома. Августовские события 1968 года, видимо, не позволили ему воспользоваться отпуском в обычное время, и он неожиданно приехал в Железноводск в апреле 1969-го.
     А поскольку Андропов деликатно отклонил визит вежливости Ефремова, последний с этой миссией послал меня.
Расположился председатель КГБ в санатории «Дубовая роща» в трехкомнатном люксе. Я прибыл в назначенное время, но меня попросили подождать. Прошло сорок минут. Наконец он вышел, тепло поздоровался, извинился за задержку, ибо «был важный разговор с Москвой».
     — Могу сообщить вам хорошую новость: на завершившемся Пленуме ЦК КПЧ первым секретарем избран Густав Гусак.
     Это, по мнению Андропова, свидетельствовало, что дело в Чехословакии идет к стабилизации.
     Потом мы еще не раз встречались. Раза два отдыхали в одно и то же время: он — в особняке санатория «Красные камни», а я — в самом санатории. Вместе с семьями совершали прогулки в окрестностях Кисловодска, выезжали в горы. Иногда задерживались допоздна, сидели у костра, жарили шашлыки. Андропов, как и я, не был склонен к шумным застольям «по-кулаковски». Прекрасная южная ночь, тишина, костер и разговор по душам.
Офицеры охраны привозили магнитофон. Уже позднее я узнал, что музыку Юрий Владимирович чувствовал очень тонко. Но на отдыхе слушал исключительно бардов-шестидесятников. Особо выделял Владимира Высоцкого и Юрия Визбора. Любил их песни и сам неплохо пел, как и жена его Татьяна Филипповна. Однажды предложил мне соревноваться — кто больше знает казачьих песен. Я легкомысленно согласился и потерпел полное поражение. Отец Андропова был из донских казаков, а детство Юрия Владимировича прошло среди терских.
     Были ли мы достаточно близки? Наверное, да. Говорю это с долей сомнения, потому что позже убедился: в верхах на простые человеческие чувства смотрят совсем по-иному. Но при всей сдержанности Андропова я ощущал его доброе отношение, даже когда, сердясь, он высказывал в мой адрес замечания.
     Вместе с тем Андропов никогда не раскрывался до конца, его доверительность и откровенность не выходили за раз и навсегда установленные рамки. Он лучше других знал обстановку в стране и чем она грозит обществу. Но, по-моему, считал, как и многие: стоит взяться за кадры, наведение дисциплины, и все придет в норму. Насколько остро Юрий Владимирович реагировал на явления идеологического характера, настолько равнодушен был к обсуждению причин того, что тормозит прогресс в экономике, почему глохнут одна за другой реформы.
     С Косыгиным наши отношения складывались несколько по-иному. Несомненно, это был крупный политик и интересный человек. Меня поражала его память — он свободно оперировал обилием цифр, фактов, относящихся к реальной ситуации в стране и мире. Правда, в сельском хозяйстве не очень хорошо разбирался. Тем не менее, приезжая на Ставрополье, встречался с руководителями колхозов и совхозов, проявлял интерес к жизни села. У меня было ощущение, что он стремился понять, в чем дело, почему аграрный сектор хронически отстает.
Терпеть не мог, когда в поездках по краю ему докучало местное начальство, не любил ритуальные встречи. Не было у него склонности к трапезам, к пустопорожней болтовне за столом. Встречи с людьми, работа над документами, чтение, прогулки...
     Держался Алексей Николаевич всегда подчеркнуто скромно, я бы даже сказал — жестко, напоминал своим аскетизмом Суслова. Приезжая на отдых, он всегда останавливался не на даче, а в общем корпусе санатория «Красные камни». Это тоже вроде бы свидетельствовало о скромности, хотя несколько своеобразной, ибо в таких случаях он сам и его службы занимали целый этаж. Контактов и общения с другими отдыхающими Косыгин никогда не избегал, вел себя непринужденно.
     И все-таки даже тогда, когда мы оставались с Косыгиным вдвоем, он в еще большей мере, чем Андропов, оставался как бы в собственной скорлупе, между ним и собеседником даже при самом откровенном разговоре сохранялась дистанция. Эту его осторожность и сдержанность можно понять: слишком долго он был «наверху», в свое время работал с Вознесенским и Кузнецовым, расстрелянными по «ленинградскому делу». Косыгину, пожалуй, единственному из этой группы видных деятелей, удалось уцелеть. О сталинских временах говорить не любил. Но один разговор на эту тему мне запомнился.
     — В общем, скажу вам, жизнь была тяжелой. Прежде всего морально, вернее — психологически. Ведь, по сути дела, осуществлялся сплошной надзор, и прежде всего за нами. Где бы я ни был, — с горечью заключил Алексей Николаевич, — нигде и никогда не мог остаться один.
     Это говорил человек, входивший в состав высшего политического руководства страны, в окружение Сталина.
С первых встреч между нами завязалась дискуссия, которая продолжалась все последующие годы. Касалась она уже много раз упоминавшейся мною темы — функционирования экономики, механизмов, стимулирующих деятельность человека.
     — Вот я, член ЦК, депутат Верховного Совета, на моих плечах огромная ответственность. А ведь я не имею ни прав, ни финансовых возможностей для решения самых простых проблем. Все налоги от предприятий и населения, за малым исключением, идут в центр. Я не могу даже изменить, скажем, штаты или структуру крайкома и крайисполкома, взять несколько толковых работников на хорошую зарплату, вместо них держу пятнадцать низкооплачиваемых, из которых невозможно создать хорошую команду. И так повсеместно для всех Москва установила жесткие рамки. В конечном счете это приводит к тому, что аппарат управления становится все более некомпетентным, — довольно эмоционально как-то высказался я.
     Алексей Николаевич молча выслушивал, иногда улыбался моему задору, но особой готовности разрешить данный вопрос не проявлял. Косыгин вообще умел молчать как-то по-особому. Я видел, что он разделяет мое мнение, и, не услышав в ответ ни слова, был благодарен ему хотя бы за понимание.
     Когда мы стали обзаводиться орошаемыми землями, к нам пожаловали корейцы, предложили на условиях подряда выращивать лук. По договору 45 тонн лука с гектара получал колхоз или совхоз, а остальной урожай — бригаде. Формировали эти бригады сами корейцы из людей приезжих. Весь сезон они жили в палатках прямо в поле, работали день и ночь, в любую погоду. Заработки у них были очень высокие. Соблазнившись ими, некоторые из наших ставропольцев пытались подрядиться в эти бригады, но больше недели не выдерживали, уходили. Однако скоро в дело вмешались Прокуратура СССР и Комиссия партийного контроля ЦК КПСС: нарушение принципов социализма, рвачество. Некоторых наших хозяйственников основательно потрепали, наказали. В общем, корейцев выставили, все связи порвали, стали лук выращивать сами.
     И как раз после всего этого приезжает отдыхать Алексей Николаевич. Прилетел он утром, часам к двенадцати приехали в Кисловодск. Я предложил позавтракать. Сели за стол, подали овощи, в том числе свеженарезанный лук.
     — Как у вас «луковое дело» завершилось? — спросил вдруг Алексей Николаевич.
     — Завершилось успешно, — нарочито бодро ответил я. — Теперь у нас полный порядок.
     — А что значит порядок?
     — А то, что, когда были корейцы, Ставрополье не только обеспечивало свои потребности в луке, но еще 15—20 тысяч тонн отправляло в другие области. Теперь от корейцев освободились, навели порядок. Правда, теперь лук завозим из Узбекистана.
     Косыгин долго с аппетитом жевал лук и вопросов больше не задавал. Они и не нужны были. Он знал, что запретами проблемы экономики не решают. Понимал, что не о диком «корейском способе производства» сожалею я, а думаю 6 том, как найти столь же действенные, но более цивилизованные стимулы для труда.
Иногда беседы наши приводили и к кое-каким практическим последствиям. Он хотел познакомиться с Невинномысским химическим комплексом, приехали на комбинат, походили, потом собрались в узком кругу специалистов. И здесь на председателя союзного правительства невинномысцы основательно поднажали — особенно за негативное отношение министра химической промышленности к внедрению опыта «щекинцев». Когда мы возвращались, я продолжил тему применительно к другим сферам народного хозяйства.
     — Вы посмотрите на здравоохранение. При такой мизерной оплате, которую узаконили сверху, в поликлиниках и больницах не хватает врачей, медсестер, санитарок. Некому ухаживать за больными. Дайте право руководителям больниц в рамках установленного фонда заработной платы самим решить вопрос о зарплате медицинских работников, и они снимут эту проблему.
     Спустя несколько месяцев, во время приезда в Москву, я зашел к Косыгину по какому-то делу.
     — А знаете, — улыбаясь, сказал он, — вот здесь, у меня в кабинете, недавно сидели два московских врача, мужчина и женщина, оба — руководители крупных больниц. Я спросил их: ваш министр ставит вопрос о повышении зарплаты среднему медперсоналу на 10—20 рублей, но есть и другое мнение: дать возможность главным врачам самим решать вопрос о штатном расписании и окладах в пределах фонда заработной платы. Какой вариант вы бы предпочли? Женщина-врач сразу же высказалась за второй, да и мужчина, поразмыслив, присоединился к ней. Оказывается, ежегодный недокомплект персонала у них составляет 25 процентов и фонд зарплаты они никогда не использовали полностью. Я уже разговаривал с секретарем горкома Гришиным, и мы попытаемся реализовать такого рода подход в Москве.
     Я видел, что он искренне радовался этой маленькой победе хотя бы в рамках столицы. Общее постановление на сей счет так и не вышло. И это в здравоохранении! Что уж тут говорить о химической промышленности, тесно связанной с всемогущим военно-промышленным комплексом. Но в чем корни беспомощности союзного правительства? Очевидно — в боязни вызвать цепную реакцию. А этого система не допускала.
     И еще один разговор запомнился. Речь зашла о производительности труда. Я рассказал о том, что наблюдал во-Франции при посещении предприятия: в аналогичном нашему подразделении работает вдесятеро меньше специалистов.
     — Мы проигрываем не у станка, — сказал Косыгин. — У меня есть данные, что наш станочник мало уступает зарубежному на сопоставимых предприятиях. Но теряем из-за плохой организации внутризаводского транспорта, складского хозяйства, общей культуры производства. Главное — механизация вспомогательного и инженерного труда. А это требует больших перемен. Вот в чем дело.
Тут у меня сорвался «роковой» вопрос:
     — Так почему же вы уступили, дали похоронить реформу? Алексей Николаевич помолчал, а потом ответил встречным вопросом:
     — А почему вы, как член ЦК, не выступили на Пленуме в защиту реформы?
     — ??
     На том разговор и кончился. К этой теме я потом возвращался не раз, она все больше и больше забирала меня. Вот почему, когда осенью 1977 года после пятичасовой дискуссии Кулаков предложил написать для Политбюро записку о проблемах аграрной политики, я согласился и выбрал главную проблему — экономические взаимоотношения сельского хозяйства с другими секторами экономики.
     Даже человеку, далекому от экономики, ясно, что, если между производителями не установить паритета цен, ущемленной стороне грозит разорение. Это и происходило с сельским хозяйством. Закупочные цены были таковы, что чем больше продукции производили колхозы и совхозы, тем большие они несли убытки.
     На моей памяти ситуацию пытались выправить дважды — в 1953 году после смерти Сталина и в 1965 году вскоре после смещения Хрущева. Как только колхозы и совхозы получали большую самостоятельность, а закупочные цены приближались к реальным издержкам, производство сельскохозяйственной продукции шло в гору. Но и в том и в другом случае импульсы оказались кратковременными. Проходили год-два, от силы три-четыре, эквивалентный обмен нарушался, крестьяне за бесценок продавали продовольствие и втридорога платили за промышленные изделия. Экономика колхозов и совхозов катилась вниз, хирела.
     Я привел в записке подробные расчеты, из которых было видно, что за десять лет (1968—1977 гг.) цены на горючее повысились на 84 процента, трактора, сеялки стали стоить в 1,5—2, а то в 4 раза больше, закупочные же цены на продукцию сельского хозяйства остались прежними. В результате, несмотря на повышение урожайности, сокращение трудовых затрат и расхода горючего в натуре, себестоимость зерна, животноводческих продуктов резко повысилась, большинство хозяйств превратилось в низкорентабельные и убыточные.
Но даже в такой ситуации не пошли на кардинальные меры, а чтобы удержать людей от бегства из деревни, ввели гарантированную денежную оплату. Это окончательно разрушило остатки экономических, хозрасчетных отношений на селе и подорвало стимулы к труду.
     Пафос записки состоял в необходимости изменить укоренившийся взгляд на село как на «внутреннюю колонию», иначе не избежать катастрофических последствий для страны. Реакция Косыгина на мою записку была многозначительной: «Это же бомба!»
     В процессе работы над запиской многие доброхоты советовали мне «не связываться», «не лезть на рожон». Я не послушал их. Считал: разговор на Пленуме нужен серьезный, по существу. Ожидания не оправдались, первоначальный замысел был выхолощен до предела. Решения свелись к очередным заданиям по выпуску сельхозтехники, а экономическая сторона осталась без внимания. Гора родила мышь.
     Пленум закончился 4 июля, а 17-го — Федор Давыдович Кулаков умер.
     Как раз сразу после Пленума, 5 июля, семья Кулаковых на загородной даче отмечала 40-летие свадьбы. Мы с Раисой Максимовной были приглашены на это торжество. Было в тот вечер все как обычно. Строго выдерживая субординацию, каждый из присутствовавших произносил тост в честь хозяйки и хозяина, который, как правило, заканчивался категорическим требованием «пить до дна». Здоровье Федора Давыдовича уже не выдерживало его образа жизни и связанных с ним нагрузок (в 1968 году ему удалили часть желудка).
     Он умер неожиданно: остановилось сердце. Мне рассказывали, что в последний день в семье произошел крупный скандал. Ночью рядом с ним никого не было. Факт смерти обнаружили утром.
     Кулаков ушел из жизни, когда ему исполнилось 60 лет. Это была большая утрата. Тем удивительнее решение Брежнева и других членов Политбюро не прерывать отпуск для прощания с коллегой. Тогда я, может быть, впервые понял, как невероятно далеки друг от друга эти люди, которых судьба свела на вершине власти.
     Я счел своим человеческим долгом быть на похоронах Кулакова, сказать у гроба слова прощания. На мой запрос последовало согласие, но при этом секретарь ЦК Михаил Зимянин попросил подготовить заранее текст моего выступления, «дабы избежать повторений и расхождений в оценках с другими, кто будет говорить на митинге». Смысл был предельно ясен — текст своего выступления я передал через стенографистку ЦК. Похороны Кулакова состоялись 19 июля у Кремлевской стены. Впервые я поднялся на Мавзолей и, волнуясь, сказал прощальные слова человеку, к которому питал теплые чувства, выразил искреннее соболезнование его родным и близким.

Острая схватка

     За годы моей деятельности на посту секретаря крайкома круг моих знакомств невероятно расширился. Уже в те годы я испытал удовлетворение от того, что многие замыслы мои воплотились и принесли пользу. Самое большое приобретение тех лет — взаимопонимание, дружеские отношения со многими людьми.
     Но было и так, что установившиеся контакты обрывались — партнеры оказывались делягами, а в некоторых случаях разрывы происходили по принципиальным мотивам, как в случае с Н.А.Щелоковым.
     В 1973 году на Ставрополье сложилась серьезная криминогенная ситуация: преступления, волна за волной, прокатывались по городам и поселкам. После нескольких жестоких убийств и изнасилований обстановка накалилась до предела. Люди были встревожены, напуганы и обоснованно ставили вопрос: есть в крае власть или нет? Всякие «накачки» и критика руководителей правоохранительных органов ничего не давали. Надо было срочно что-то делать. Десятки комиссий ничего вразумительного не дали, и тогда я собрал старых отставников-юристов — надежных, независимых ни от кого людей, попросил разобраться. Кстати, статистика по правонарушениям в крае была без особых отклонений. Комиссия, которую я создал, вскрыла грубейшие нарушения законности в самих органах внутренних дел края. Все вывернулось наружу — очковтирательство, сокрытие преступлений, должностные злоупотребления.
     Тут надо иметь в виду следующее. Щелоковым при прямой поддержке Брежнева была осуществлена крупная реорганизация системы внутренних дел, ее службы укреплены кадрами, улучшено материальное обеспечение. Честолюбивый министр спешил поскорее продемонстрировать результаты своей работы, но не бывает так, чтобы общество вдруг разом «очистилось» — нет ни спекулянтов, ни ворюг, ни мафиози, ни хулиганов. И тогда Щелоков решил внести «коррективы» в статистику преступлений и пошел на явное послабление в применении законов. Причем последнее проводил продуманно, чтобы выглядеть в общественном мнении демократом, политическим деятелем с широким кругозором. Любил повторять: тюрьма никого не исправляет. В принципе, конечно, верно, но с его стороны это была демагогия. Щелоков добился принятия решений, по которым лишение свободы по многим статьям было заменено другими мерами. Это обернулось общим ослаблением борьбы с преступностью.
     По итогам работы комиссии в крае мы приняли крутые меры: сняли всех генералов в управлении МВД с занимаемых постов, перешерстили уголовный розыск, отдел борьбы с хищениями собственности, следственный отдел, другие службы, подтянули партийную организацию. Все стало выходить наружу. Пытался застрелиться начальник следственного отдела, на совести которого были тяжкие должностные нарушения. Заменили руководителей милиции в одной трети городов и районов. Это была жесткая операция по утверждению законности, прежде всего в самих правоохранительных органах. К охране порядка были подключены рабочие коллективы, комсомол, и за один месяц в населенных пунктах стало спокойней. Зато по числу зарегистрированных преступлений край с 11-го места опустился на 67-е в России.
     Ставропольцы наступили на хвост Щелокову, в аппарате ЦК его недолюбливали, он ведь ни с кем не считался. Прокуратура СССР, Верховный суд тоже мало что для него значили. Министр заволновался, начал лихорадочно действовать. Сначала звонил, затем послал в край бригаду МВД во главе со своим замом Б.Т.Шумилиным. Я его знал, причем с хорошей стороны. Тем неожиданнее для меня были его суждения, по сути, шантаж: «Как же так? Вокруг порядок, а у вас такое творится. Спросят ведь — где был крайком?» Мой ответ был резким: «Имей в виду, я от своей позиции не отступлю. Передай это и Щелокову». Неуютно было Шумилину, но все-таки он продолжал уговаривать меня. В этой встрече участвовал зам. прокурора России Александр Найденов, он поддержал меня. Когда развернулась борьба с преступными элементами на Кубани и Найденов возглавил ее, под давлением высоких покровителей его из прокуратуры убрали. Став генсеком, я предложил ему возглавить Арбитраж СССР. Он дал согласие, но внезапно скончался, так и не приступив к работе.
     Небезынтересно, что, когда Прокуратура России (не союзная!) по нашему опыту учинила проверку в Свердловске, там были вскрыты еще более тяжелые преступления, в том числе сокрытие убийств. Как мне сказали, начальник городского отдела внутренних дел Свердловска застрелился. И пошло... Кончилась эпоха дутых цифр, рушилась «система Щелокова». Но тяжба с ним продолжалась до его снятия с поста министра. Позднее, когда я уже был Председателем Верховного Совета СССР и депутатская комиссия вела расследование по заявлениям следователей Гдляна и Иванова, попутно выяснилось, что в кругу своих присных Щелоков (во времена Черненко) заявил в мой адрес: этот человек должен быть уничтожен.
     Не успел.

Как живут в других странах

     Мои первые поездки за рубеж состоялись еще до избрания первым секретарем крайкома партии. В 1966 году — в Германскую Демократическую Республику, в сентябре 1969 года — в Болгарию, в ноябре — в Чехословакию.
В ГДР партийных работников послали знакомиться с опытом работы по осуществлению реформы. В Восточной Германии тогда испытывали новые методы планирования и управления экономикой, отлаживали систему стимулирования, дали большую хозяйственную самостоятельность предприятиям. Два дня нам читали доклады, а в промежутках, давая передохнуть, знакомили с Берлином.
     Даже спустя 20 лет после войны, оказавшись в этом городе, я испытывал внутреннее волнение. Знакомство с Берлином будоражило душу, приводило в движение память. Разрушенные дома и памятники, груды обломков на пустыре, где когда-то стояло здание рейхсканцелярии. Бранденбургские ворота, а за ними воздвигнутая четыре года назад Берлинская стена — символ разделенного- послевоенного мира. Справа от ворот, за стеной, мрачное здание поверженного рейхстага. Да и весь город, как я увидел его тогда, показался мне мрачным, холодным. Совсем другое впечатление осталось от Котбуса, Дрездена, особенно тех мест, которые прилегают к Эльбе, на границе с Чехословакией, — Саксонская Швейцария. Но где бы мы ни были — в городах, на предприятиях, в сельской местности, — встречи с людьми проходили в хорошей атмосфере, хотя теплоты им не хватало.
     Многое уже стерлось из памяти, но несколько ярких впечатлений осталось. В Дрездене нам показали свидетельства драмы этого города, подвергшегося массированным бомбардировкам в самом конце войны авиацией союзников. И на фоне этой трагедии — «Сикстинская Мадонна» в Дрезденской галерее — чистый, светлый образ женщины, как бы взывающий к нам: люди, будьте людьми!
     В округе Котбус в воскресный день мы побывали в гостях у сорбов—славян, давно проживающих в Южной Саксонии. И там попали в переплет. Как и всех туристов, нас усадили в прогулочные лодки, а в качестве гребцов на них оказались женщины-сорбки, одетые в национальные костюмы. Все очень красиво, но получилась глупая ситуация: здоровенные, весьма упитанные мужики в качестве отдыхающих, а за веслами — женщины. Поскольку это был воскресный день и каналы заполнены прогулочными лодками, мы оказались предметом иронических восклицаний, насмешек. Настояли поскорее высадить нас на берег.
     Программой была предусмотрена поездка в Потсдам. Посетили дворец Сан-Суси, побывали на месте встречи глав правительств стран-победительниц. Нам показали, кто где сидел, не забыли рассказать, что один из журналистов отколол от кресла Сталина кусочек дерева на память. И, конечно, о поведении Трумэна на этой встрече, в особенности когда он получил телеграмму о создании атомной бомбы: «ребенок родился здоровым».
Мы были в ГДР за пять лет до смены Ульбрихта Хонеккером. Последний уже тогда демонстрировал большую уверенность. С делегацией в конце пребывания беседовал Хонеккер, проявивший к нам в высшей степени дружеское расположение.
     О нашей поездке мы написали записку в ЦК с выводом о том, что опыт проведения реформы в ГДР заслуживает самого пристального внимания. Да мало ли подобных записок было написано в те времена.
     В Болгарию я ездил в рамках региональных связей — между Ставропольем и Пазарджикским округом. Мы приехали для участия в празднествах по случаю 25-летия социалистической Болгарии. Было много встреч, митингов, выступлений. Море теплых чувств и взаимных заверений в дружбе на вечные времена. Не забывали и о делах: обсудили возможности сотрудничества. Выявилось, что болгары на уровне округа имеют больше прав, а мы должны по всем, даже самым незначительным вопросам просить согласия Москвы. Особенно этого не понимал пришедший вскоре на должность секретаря окружкома БКП Димитр Жулев, приехавший к нам на Ставрополье с визитом. Потом он стал послом Болгарии в СССР, и у меня с ним установились близкие отношения.
     В 1974 году я снова побывал в Болгарии — в Софии, на Шипке, в Пловдиве, многих других городах и поселках. Заметно изменился облик страны, много новых жилых кварталов, особенно индивидуальных домов, предприятий, теплиц, дорог. Виноградники, плантации овощей, возделываемых по новой технологии, целое царство садов и цветов. Страна менялась на глазах. Мы подумали: болгары взяли верное направление. Еще не было известно, что появились тревожные моменты, страна жила не по средствам, и наступало время расплаты.
     Пожалуй, самой трудной была поездка в Чехословакию в ноябре 1969 года. В делегацию вошли, в частности, Лигачев, бывший тогда первым секретарем Томского обкома, и секретарь ЦК ВЛКСМ Пастухов. Предстоял обмен мнениями о перспективах молодежного движения в Чехословакии. В момент нашего приезда там действовали 17 молодежных организаций, и ни одна не признавала руководство КПЧ.
     У нас было множество встреч и горячих дискуссий в Праге, Брно, Братиславе о том, как властям завоевать доверие молодежи. Но разве можно было вырвать эту проблему из общего контекста сложившейся в стране ситуации в результате акции 21 августа 1968 года? Сказать, что мы себя чувствовали неуютно, скверно, — почти ничего не сказать. Мы ощутили всем нутром, что эта акция осуждена и отвергнута с негодованием народом. Конечно, в годы «холодной войны» противоборствующие стороны на многое происходящее смотрели через призму блоковых интересов и действовали адекватно, не останавливаясь перед использованием крайних мер. Целые страны оказывались разменной монетой в этой смертельной схватке. Все так. Но люди не мирились с подобным обращением, и в этом мы убедились тогда в ЧССР.
     Сама Прага находилась в состоянии полупаралича, оцепенения, что ли. Коллеги не считали возможным вести нас в трудовые коллективы, да и сами не решались. Мы спрашивали: почему они не идут «в народ»? И слышали в ответ: «Сделаем анализ, пойдем». Они не только не знали, с чем идти к людям, но просто боялись их.
     В канун Дня студентов мы оказались в Брно, там решились организовать нам посещение крупного завода. Когда пришли в цех, с нами никто не захотел разговаривать, рабочие на приветствия не отвечали, демонстративно отворачивались — ощущение неприятное. Большая часть членов парткома завода резко негативно оценивала действия советского руководства. Оказывается, заводчане в августе 68-го выступили в поддержку правительства Дубчека, и для их нейтрализации на территорию завода были введены войска. В августе 69-го в Брно повторились массовые выступления против действующего режима и советского вмешательства. В общем, обстановка была накалена до предела, делегация круглосуточно находилась под охраной.
     В Братиславе нас поразил общий вид города — практически все дома в центре сохранили следы обстрелов, стены — сплошь в антисоветских надписях. Делегацию принял первый секретарь ЦК КП Словакии Славик. Все началось мирно, но, когда кто-то с нашей стороны напомнил, что Ленин, выступавший за федерализм в государстве, с порога отвергал такой подход в строительстве партии, первый секретарь поднялся и ушел. Наутро никто из руководства не явился, выручил знакомый в аппарате ЦК. Пополудни поднялись на гору Девин, где покоится прах воинов Советской Армии, погибших при освобождении Словакии, поклонились, помолчали. Был солнечный теплый день. Внизу поблескивал Дунай, вдали золотились контуры Вены. Покинули Братиславу в раздумьях и тревоге.
К вечеру оказались — уже и не помню названия — в сельском населенном пункте. Жители встретили хлебом и солью, вином, музыкой. От всего этого с души камень свалился. Просидели там до глубокой ночи, выговорились и мы, и хозяева. Я вспомнил: где-то в этих краях, под Кошицами, был тяжело ранен мой отец.
     Крестьяне, оказывается, приняли либеральные новшества, связанные с курсом на «социализм с человеческим лицом», с известной настороженностью и опаской за свое дело. А год спустя, когда я оказался в Чехословакии, между сельскими жителями и нашими воинами установились добрые отношения. Крестьяне тепло отзывались о помощи, которую получают от Советской Армии, во всяком случае, хотя тема обиды на Советский Союз и сохранялась, она была отодвинута на второй план.
     К чему, собственно, сводилась аргументация советского руководства в оправдание акции 21 августа 1968 года? Во-первых, ее обосновывали внешней угрозой для стран Варшавского Договора и, во-вторых, утверждением, что внутренняя контрреволюция, используя поддержку Запада, намерена растоптать социалистические завоевания трудящихся. Получалось, однако, что сами трудящиеся не хотят такой защиты их интересов. А была ли в действительности угроза извне? То, что к середине 1968 года в прессе ЧССР стали появляться публикации о возможном выходе страны из ОВД, было отражением позиций определенных политических сил, иначе говоря, результатом внутреннего развития.
     В поездке я узнал, что советское руководство приветствовало замену Новотного Дубчеком. На просьбу Новотного поддержать его последовал ответ — это внутреннее дело КПЧ. Новое же руководство восприняло ответ как признак намерения КПСС продолжить свернутые в свое время реформы. Вдобавок декларации октябрьского, ноябрьского Пленумов ЦК КПСС 1964 года, а в следующем году мартовского Пленума по аграрным делам, наконец, «косыгинская реформа» в промышленности вселяли надежду на серьезные перемены.
     Но то, как развернулись процессы в ЧССР, какую они приобрели направленность и динамику, настолько напугало наших руководителей, что они сразу же отказались от своих скромных реформаторских намерений в экономике, а в политике и идеологии того больше — поторопились закрутить гайки.
     Вернулся я домой во власти тяжких дум, осознавая прямую связь происходящего у нас с августом 68-го. После поездки был у меня разговор с Ефремовым. Он выслушал внимательно, но отреагировал сухо, формально:
     — Ну что ж, новое руководство КПЧ во главе с Гусаком уже сформировалось, и с нашей помощью, будем надеяться, ему удастся страну вывести из кризиса.
     В 70-е годы я также посетил Италию, Францию, Бельгию, Федеративную Республику Германии. В одном случае — в составе делегаций, в другом — на отдыхе по приглашению компартий этих стран.
     Поездки на отдых были более продолжительны, давали широкие возможности для знакомства со страной и жизнью ее граждан. Первой была Италия в 1971 году.
     У меня остались романтические впечатления еще от изучения истории Древнего Рима в школьные годы. В университете два года штудировал латынь, читал речи Цицерона, хотя и с трудом! Но особенно был увлечен римским правом. Поразительно, в те далекие времена люди смогли выработать правовые нормы, которые оказали неоценимую услугу последующим устроителям европейской цивилизации, послужили первоосновой регулирования рынка и гражданского общества. А мы в годы перестройки, в конце XX века, вынуждены доказывать необходимость того и другого.
     Я встречался с итальянцами до поездки в страну, но это были мимолетные встречи. Однажды оказался участником встречи рабочих крупного машиностроительного предприятия с Луиджи Лонго.
На XXII съезде КПСС участвовал в короткой беседе делегатов с Пальмиро Тольятти. На Всемирном форуме молодежи в Москве в 1961 году я был прикреплен к итальянской делегации. Тогда, кстати, познакомился с Акилле Оккетто, представлявшим студенческое движение Неаполя. Меня приводило в изумление нежелание итальянцев подчиняться организационным правилам — за все дни форума не было случая, чтобы они пришли к началу работы. Но при этом много сделали для его успеха. Я говорил Лучане Кастеллино:
     — Помогай, не могу управиться с твоими соотечественниками. Успокаиваются они лишь к утру, а к началу дискуссии каждого надо краном поднимать.
     Улыбаясь, она возразила: «Микеле, ну что ты сделаешь, ведь это же итальянцы. Ты понимаешь — итальянцы».
Вот весь ответ. Не обошлось без курьезов. В комиссии по культуре разгорелась дискуссия о свободе творчества. Столкнулись разные точки зрения, самую острокритическую занял редактор журнала «Техника молодежи» Василий Захарченко. Он рассказал, что недавно был в Париже в гостях у своего французского друга-художника и обратил внимание на портрет женщины, написанный в абстракционистском стиле. Спросил художника, хотел бы он с этой женщиной лечь в постель, на что тот ответил: а зачем, у меня прекрасная жена. Этот эпизод Захарченко и попытался использовать как самый убедительный аргумент против абстракционизма. Со стороны моих подопечных последовал ответ — советский товарищ выступил в духе нацизма, именно нацисты так относились к представителям абстрактного искусства, многие из которых были активными участниками борьбы с фашизмом. Решив, как говорится, забить последний гвоздь в этой дискуссии, итальянцы заявили, что рассматривают выступление Захарченко как свидетельство отсутствия в Советском Союзе свободы творчества, их делегация отказалась подписывать коммюнике комиссии. Надо было искать выход, и его нашел Лен Карпинский, в то время секретарь ЦК ВЛКСМ. Он предложил провести встречу итальянцев с художником Глазуновым.
Илья Сергеевич, наш ровесник, жил в то время с женой Ниной, представительницей рода Бенуа, в районе Лужников в маленькой двухкомнатной квартире.
     Так вот, в июльскую ночь 1961 года мы оказались на квартире Глазуновых. Она была заполнена, вернее, переполнена картинами, даже не знаю, как они ухитрялись там жить. Теперь Глазунов живет в другой квартире, имеет большую дачу и мастерскую. Но начало творческого пути было непростым, не все его поняли и приняли. Тем более не пользовался он особым вниманием со стороны официальных инстанций, я бы даже сказал, наоборот. Может быть, поэтому итальянцы, которые всегда были привержены свободе творчества, выпустили несколько открыток с репродукциями произведений Ильи Глазунова.
     Встреча началась с показа. Сильное впечатление произвели блокадная серия картин и рисунков, иллюстрации к произведениям русских классиков, картины по мотивам русской истории. Показал он и портреты Лоллобриджиды, Кардинале, Мазины, Феллини, Гуттузо. Разговор продолжался за столом — про запас мы прихватили с собой две или три бутылки грузинского вина. Встреча закончилась к утру, а днем итальянская делегация подписала коммюнике. В общем, инцидент был исчерпан. Мы попрощались, обменявшись небольшими сувенирами. От Лучаны я получил пластинку с записью песен Мильвы. А в 1971 году, спустя десять лет, мы с Раисой Максимовной слушали Мильву на фестивале в Турине.
     Итак, в составе большой группы мы отправились в Италию. Запаслись всем необходимым, Раиса Максимовна блокнотиками — вести записи. В Риме нас встретили руководители ИКП Макалузо, Микини, Коссутта. Расположились в отеле «Палантин». Гостиница — частная, обычно сдается для размещения делегаций. Первое, что мы сделали, войдя в номер и закрыв за собой дверь, подошли к окнам и долго смотрели на Рим. Из окна виднелся большой массив 4-, 5-, максимум 7-этажных домов, очень старых, с обшарпанными стенами. Между окнами веревки с бельем, каскад крыш, приспособленных под площадки для отдыха, «для переговоров на разных уровнях». Спустя много лет, вновь оказавшись в Италии, я спросил, вспоминая первые впечатления от увиденного из окон гостиницы: что же произошло теперь с этими домами? Мне ответили, что эта часть города модернизирована, дома обустроены, в них созданы нормальные условия для жизни людей.
     Наша первая экскурсия по Риму: Форум, Пантеон, Колизей, Капитолий, площади Республики, Испании, Венеции. Улицы узкие. Магазины — из автобуса подать рукой. Самая красивая улица — Венето, ее часто снимал Феллини. Огромное количество машин, много маленьких «букашек» — «фиатов» с открытым верхом. Останавливаясь, водители, высунувшись по пояс, обмениваются репликами. Среди автомобилей пробираются мотоциклы и мотороллеры. Воздух — надевай противогаз. Многолюдие, все — в движении, кафе на тротуарах, площадях. Расхристанность в одежде. Полная раскованность, простота.
     Улица, где были распяты Спартак и его соратники. Могила, где захоронен Рафаэль. Надпись на саркофаге: «Когда ты жил, природа ревновала. Когда ты умер, природа боится умереть сама» (в нашем переводе). Впечатление: ты идешь по улицам истории, шагая через века. Ужинали в ресторане в старом городе, за Тибром, с участием Коссут-ты, Макалузо, Феррари и тех, кто постоянно будет работать с делегацией. Прохожие останавливались, слушали наши беседы, иногда приветствовали и уходили. Простота общения, открытость, дружелюбие...
     На следующий день экскурсия в Ватикан. Собор и площадь Святого Петра. Фрески Микеланджело в Сикстинской капелле.
     Программа привела нас в собор Святого Петра-узника. Здесь — вторая скульптурная группа Микеланджело в Риме — «Моисей». Вот мы у Священной лестницы. Ощущение такое, словно ты стал нескромным свидетелем некоего таинства. Какова степень грехопадения людей, поднимающихся по ступенькам крутой лестницы на коленях в надежде на прощение? Люди все не без грехов, кое для кого из нас тоже пришла уже пора их замаливать. Но мы протопали ногами быстро и легко. Не было времени. А главное — мы не католики.
     Где-то к вечеру оказались на возвышенной части города, у памятника Гарибальди и его жене Аннете. Потрясающий вид открылся на Рим. Город на холмах. Оранжево-желтые краски. И как-то вызывающе выглядело на этом фоне белое здание — памятник королю Виктору Эммануилу. Пишу эти строки, а ощущение такое, как будто снова стою там и вижу Рим в лучах заходящего солнца.
     Нас интересовали, конечно, памятники, но было большое желание понять и сегодняшнюю жизнь Италии: как люди одеты, как питаются, живут, лечатся, обучаются, проводят свободное время. Вполне понятное любопытство, сопровождаемое сравнением с собственной страной. «Социологические» наблюдения. Лучшие вина в Италии — красные. Пара обуви стоила от 2,5 до 9,5 тысячи лир при 100 тысячах среднемесячного заработка. За двухкомнатную квартиру надо было тогда платить в месяц 60, за трехкомнатную — 90, самая дешевая — 30 тысяч лир. Диковинка для нас — во многих районах столицы стоят незаселенные дома, в то время как нуждающихся в жилье — тысячи. Частник держит цену, и квартиры остаются пустыми.
     Потом мы отправились на Сицилию. До сих пор итальянские друзья не рисковали везти в эти места гостей, поскольку там хозяйничает мафия. Перелет короткий — всего час. В Палермо аэропорт прямо у моря, вокруг крутые скалы. Самое незабываемое впечатление — палящий, сухой ветер из Сахары — знаменитый сирокко.
Пока ожидали чемоданы, хозяева рассказали кратко о Сицилии. Автономный район, имеющий свой парламент. Население — 4 миллиона человек. Основное занятие — сельское хозяйство и все, что с ним связано. Острейшая проблема — 600 тысяч безработных. С острова идет большая миграция в Западную Германию, Аргентину, вообще в Латинскую Америку.
     Мы провели четыре дня в приморском городке Читта дель Маре — в доме отдыха, построенном на средства Международного альянса кооператоров. Днем на Сицилии ехать на экскурсию — по сути, отправляться в пекло. Поэтому в Палермо отправились в десять часов вечера. Город основан в VIII веке до новой эры. Поразили нас контрасты: модерн и лачуги, благоустроенные районы богатых особняков и грязные улицы. Много бродяг. «Изюминка» ночного путешествия — поездка на гору паломников. Дорога в гору — движение по крутой спирали. Иногда было ощущение, как будто мы зависали над пропастью. Друзья, думаю, специально устроили нам такой сюрприз. И вот мы на вершине. Далеко внизу город и его огни, как россыпь сверкающих звезд. Море, отдающее лунными отблесками. Знаменитый, вида подковы, залив у поселка рыбаков. Долго мы стояли, зачарованные этим зрелищем, боясь спугнуть прекрасный неповторимый миг.
     Спустились с другой стороны в курортное местечко и столкнулись там с целыми «стаями» хиппи. Их вид нас буквально ошарашил. Долго бродили по улицам. Много бедного народа. Особенно поразили торгующие всякой всячиной дети — ведь была уже глубокая ночь.
     Затем отправились автобусом через всю Сицилию в Таормино на берегу Ионического моря. Впечатления незабываемые: выжженные солнцем склоны гор, рощи оливкового, миндального дерева, кактусы, лимонные, мандариновые, апельсиновые плантации. Ехали целый день, пели песни. Под небом Сицилии и я спел свою любимую — «Россия»:

                                                                  Когда иду я Подмосковьем, где пахнет мятою трава, 
                                                                  Природа шепчет мне с любовью свои заветные слова. 
                                                                  Вдали рассветная полоска осенним заревом горит, 
                                                                  Моя знакомая березка мне тихо-тихо говорит: 
                                                                  Россия, Россия, родные вольные края, 
                                                                  Россия, Россия, Россия — Родина моя!

     На французской «Каравелле» покинули Сицилию и взяли курс на Рим. Из аэропорта автобусом —: во Флоренцию. Здесь жили и творили Микеланджело, Леонардо, Данте, Петрарка, Макиавелли. Не перечесть флорентийцев, прославивших свой город. Пребывание во Флоренции — это праздник. Картинная галерея Уффици, усыпальница Медичи, церковь Иоанна Крестителя, где захоронены Макиавелли, Галилей, Россини, Микеланджело. Побывали у здания, в котором Чайковский писал «Пиковую даму», в доме, в котором Достоевский заканчивал «Идиота».
     10 сентября отправились в Турин, где состоялась встреча с членом руководства ИКП Минуччи и его коллегами. Нам рассказали, что бурный рост промышленности в области, прежде всего развитие ФИАТа, сопровождался обострением противоречий. Из приехавших на север 700 тысяч работников 500 тысяч с юга. И в самом Пьемонте значительная часть сельского населения ушла на ФИАТ. В Турине нехватка жилья, квартплата отбирает треть, даже половину месячной заработной платы.
     Кто-то в нашем кругу заметил, что, собственно, то же происходит у нас в центре России, да и не только там. Гонка в строительстве промышленных предприятий сопровождается разорением деревни, города все больше оказываются перегруженными, люди бедствуют.
     Приняли участие в празднике газеты «Унита». Это крупная политическая манифестация — выставки, дискуссии, митинги, концерты. Вечером на концерте слушали песни протеста, выступление фольклорных коллективов и Мильвы — той самой Мильвы! В ее исполнении прозвучали песни Брехта, знаменитая «Белля-чао». Мильва — в красном, развевающемся, как знамя, платье.
     На прощание в Риме нам вручили памятные золотые медали, выпущенные к 50-летию ИКП с весьма значительной надписью: «Мы идем издалека и пойдем далеко». Вечером в пригороде города состоялся ужин с участием группы руководителей. В их числе Джан Карло Пай-етта, с которым мы тогда познакомились. Было много разговоров и за столом, и по завершении трапезы. В общем, это было еще время, когда на небосклоне отношений ИКП и КПСС изредка пробегали тучки, но не было сплошных облаков, тем более грозовых разрядов. Все это еще было впереди.
     В 1972 году я возглавил делегацию КПСС в Бельгию. БКП выходила из кризиса, вызванного расколом на две противоборствующие группы после нашего XX съезда. Мировое коммунистическое движение вступало в новый этап развития, но освобождение от груза прошлого шло болезненно. В первую очередь, думаю, потому, что в КПСС процесс перемен был прерван самим Хрущевым и окончательно остановлен во времена Брежнева. У нас не только постарались избавиться от «ереси» Хрущева, но и реанимировать сталинизм, адаптировав его к новым реальностям.
     Мы приехали в Бельгию после смерти председателя Компартии Дрюмо, коммунистам предстояло решить вопрос о лидере. Им стал Луи Ван Гейт. Бельгийцы критически оценивали положение в СССР и в КПСС, особенно перспективы развития у нас демократии. А нам нелегко было рассеять сомнения собеседников. Мы говорили, что Советский Союз несет основное бремя борьбы с империализмом, это сказывается и на условиях жизни людей, и на характере общества. Приходится жертвовать многим, нельзя допустить расслабления. Нам надо быть бдительными, мобилизованными, дисциплинированными. Все это в интересах социализма и мира. Словом, обычный набор идеологических предрассудков, усердно вбивавшихся в наши головы агитпропом. Тогда еще над нашим сознанием довлел синдром капиталистического окружения, служивший безотказным аргументом против всяческого «гнилого либерализма».
     В этой поездке я столкнулся со многими явлениями, которые помогли осознать общность проблем, стоящих перед разными странами. В Бельгии в тот момент остро обсуждались вопросы языка, социально-экономического развития, структуры и полномочий органов власти Валлонии и Фландрии. Тогда же мы увидели, к чему ведет пренебрежение к экологии. Реки Бельгии сплошь оказались загрязненными отходами промышленности и городов, стали источником болезней. Через несколько лет мне рассказали, что большинство рек возрождено к жизни, в них снова появилась рыба. Значит, человек может остановить надвигающуюся экологическую угрозу.
Кроме Брюсселя делегация побывала в Льеже, Арденнах, Шарле-руа, Антверпене, Генте, Брюгге. В один из дней нам предложили съездить в Голландию. Ехали ранним утром и наблюдали интересную картину. На протяжении многих километров люди мыли фасады домов, тянувшихся вдоль дороги, расчищали асфальтовые подъезды, копались в садах. Я подумал, что нам ой как далеко до этого, если вообще достижимо.
     Вот и граница; я достал паспорта, но никто не стал нас проверять, да и вообще никого не видно. Есть обменный пункт, где можно обменять франки на гульдены, — вот и все. Нашу реакцию угадать нетрудно: «Проклятый загнивающий капитализм. Даже границ у него нет». И еще один повод подумать, что мы искаженно представляем себе зарубежный мир.
     Амстердам — это Северная Венеция с уникальной архитектурой, каналами, гаванью, заполненной десятками судов под всеми флагами. Прошлись по набережной, побывали на знаменитой площади, где обосновались хиппи — этот своеобразный сигнал надвигающегося на Запад кризиса 1973—1974 годов. Яркое впечатление произвел переезд Амстердам—Гаага, словно проходишь по выставочной галерее фламандской живописи: зеленые равнины, раскидистые деревья, ветряные мельницы.
     Очень важной была для меня поездка во главе делегации в ФРГ в связи с 30-й годовщиной разгрома фашизма. Партийно-государственную делегацию в ГДР в то же время возглавил Кулаков. Мы прилетели во Франкфурт-на-Майне и затем отправились на автомобилях в Нюрнберг, где в двухтысячном зале состоялось заседание, посвященное этой дате. От делегации выступили я и генерал-майор Селезнев, участник штурма рейхстага. Как нам сказали, это было первое за послевоенные годы появление советского военного в мундире на территории Западной Германии. Для этого потребовалось согласие правительства ФРГ. Место, где проходило заседание, находилось под двойной охраной коммунистов и полиции.
     Запомнилась встреча со студентами университета. Говорили об уроках истории, о будущем. Мы не почувствовали у юношей и девушек, профессоров недружелюбия — наоборот, они многое хотели узнать об СССР. В Штутгарте мы уже тогда соприкоснулись с проблемой, которая приобрела сегодня в Германии острый характер. Я имею в виду положение иммигрантов (заработная плата, жилье, гражданские права и т.д.). Они оказались людьми второго сорта, в этой среде зреет недовольство, а с другой стороны, чем больше иностранных рабочих, тем больше неприязни коренного населения. Когда я был в Германии в последние годы, расистские проявления взбудоражили всю страну. Но меня порадовало, как решительно предприниматели, интеллигенция, политические партии выступили в защиту демократических сил и гуманистических ценностей.
     И еще в той поездке нас поразила мощная антифашистская манифестация во Франкфурте-на-Майне. Шли коммунисты, социал-демократы, представители христианских демократов, солдаты бундесвера, делегаты профсоюзных, молодежных, ветеранских организаций — 250 тысяч человек.
     Не могу не вспомнить о беседе у бензозаправочной станции под Мангеймом. Пока машины заправлялись, я решил приобрести сувенир для дочки. Владелец станции, услышав русскую речь, завязал с нами разговор.
     — Вот видите, вы празднуете победу, а у нас это день траура.
Я сказал ему, что ведь войну развязали фашисты, люди дорого заплатили за победу над фашизмом.
     Мой собеседник с горечью продолжал:
     — Вы живете в одной стране — это хорошо, а немцы оказались разделенными. И это очень тяжело.
     — Но кто виноват? — спросил я его. — Все это последствия войны. И тут уж ничего не поделаешь.
     — Сталин говорил, что гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкое государство остается. А теперь вот разделили наше государство на две части.
     Я спросил:
     — Когда вы родились?
     — В 1926 году.
     — Вы, наверное, в той или иной мере участвовали в войне, в ее заключительной фазе?
     — Да.
     — Ну так вот, вы были человеком уже сознательным, видели, как развивались послевоенные процессы в Германии. Советский Союз выступал за единую Германию, за ее денацификацию, демилитаризацию и демократизацию.
     А чтобы до конца восстановить историческую справедливость, я напомнил ему о планах расчленения Германии, которые разрабатывались не в Москве.
     — Я знаю, что предполагалось расчленить Германию на несколько государств, — отметил мой собеседник.
     — Но Советский Союз был против такого плана, — сказал я.
     — Знаю, — последовал ответ.
     В общем, это был откровенный разговор, расстались же мы по-хорошему, с надеждой, что отношения между нашими странами и ситуация в мире будут меняться к лучшему.
     Встречи в Германии дали возможность почувствовать, как на самом деле немцы относятся к нам, Советскому Союзу. Я и мои коллеги сходились во мнении — в их сознании происходят глубокие перемены.
     В 1976 году я впервые ездил во Францию. Возглавил делегацию в рамках партийного обмена на уровне городов и районов. Была середина ноября, тепло, мягкая осень.
     В Тулузе встретились с семьей фермера. Сели за длинный крестьянский стол, проговорили часа три. Хозяева были польщены интересом, который мы проявили к их жизни и делу, а нам хотелось получше узнать все особенности фермерского труда. Больше всего меня заинтересовало, как фермер интегрирован в сложнейшую систему кооперационных связей — техническое обслуживание, переработка, сбыт и т.д.
     Побывали на оптовом рынке. Имея право продать скот сами, крестьяне, как правило, предпочитают заключить договора с перерабатывающим предприятием. Это более надежный и выгодный канал сбыта, опять-таки соединяет личный интерес с возможностью использовать высокие технологии и получать более качественную продукцию.
     В той же поездке довелось познакомиться с организацией пастбищного животноводства. Я прекрасно понимал исторически сложившуюся разницу в условиях хозяйствования, различие в климате. И все-таки главным было иное — за всеми деталями производственного процесса просматривался личный интерес работника.
     Второй раз я побывал во Франции в 1977 году. В отпуске мы с Раисой Максимовной совершили туристическую поездку в составе небольшой группы. За 21 день проехали на автомобилях 5 тысяч километров. Это было великолепное путешествие, которое накрепко привязало меня к этой великой стране и ее жизнелюбивому народу. Неповторимый Париж — Нотр-Дам, Лувр, Дом инвалидов, Эйфелева башня, Монмартр, Церковь-на-Крови, Музей Родена, Пантеон, церковь, где захоронены Гюго, Золя, Вольтер, Руссо, Ланжевен... Все соприкасается с вечностью.
Была у нас традиционная вечерняя прогулка по Сене на катере, угощение экзотическими блюдами, вроде лукового супа и лягушачьих лапок, превосходными французскими винами.
     В празднике «Юманите» миллион участников. Трудно описать это зрелище. Долго ехали в потоке машин, потом пешком добирались до центрального места, где выступали Марше, другие ораторы.
Едем по автостраде Париж—Лион. Переводчик рассказывает, что Францию называют дачей Бога. Когда-то Всевышний распределял землю, закончив, сказал: «Ну, кажется, все, обиженных не будет». Вдруг послышалось всхлипывание. «Кто там?» Ангелы докладывают: «Да это француз жалуется, что о нем забыли». «А что-нибудь у нас осталось?» — «Ничего не осталось, одна ваша дача». — «Так отдайте ее».
     Столько я читал и слышал о Лионе — родине Сент-Экзюпери, что, кажется, знаю этот город давно. Любуемся его центром, фотографируемся у знаменитого фонтана со скульптурной группой лошадей. Утром продолжаем автопробег до Канн, а там, расположившись в гостиничном домике на берегу моря, совершаем выезды в Ниццу, в Монако, на границу с Италией. Великолепные архитектурные ансамбли, Лазурный берег, тысячи яхт в заливе, солнце и царство цветов.
     Наконец, Марсель — древний и, если можно так сказать, космополитический город, кого только тут нет помимо самих французов — арабы, итальянцы, испанцы, шестьдесят тысяч армян. Главная улица упирается в старый порт, здесь и наша гостиница «Софитель».
     В море недалеко от берега живописные острова, на одном из них угрюмый замок, где томился будущий граф Монте-Кристо. Поездка туда на катере доставила большое удовольствие, но на обратном пути усилился ветер, волны, качка, крики: «Тонем!». Капитан в духе французского юмора приговаривает: «Может быть, может быть». Обедали в районе боен, где нас угощали знаменитой марсельской ухой. Еще одна достопримечательность Марселя — ветер мистраль. У многих он вызывает головную боль.
     Новые впечатления: присутствие на корриде в городе Ниме, поездка в город Арль, где самые древние памятники Франции эпохи Юлия Цезаря, выставка картин сюрреалиста Миро, знакомство с экспериментальной школой, крестьянским хозяйством, посещение музеев Ле-же и Пикассо, парфюмерной фабрики, швейного производства. Встречи, встречи и беседы обо всем — об истории и сегодняшней жизни, культуре, насущных нуждах наших стран и простых людей.
     Покидаем Канны и через Арль, Авиньон, Бон, Дижон — с ночевкой в кемпинге — на исходе дня 25 сентября прибываем в Париж. Встречаемся с послом Червоненко. Делимся своими впечатлениями, обмениваемся мнениями о ситуации во Франции. Главная тема — каковы шансы на сотрудничество между социалистами и коммунистами.
     Последний день в Париже. Встречи и беседы с депутатами Национального собрания. Прогулки по городу. Мы прощаемся с гостеприимной Францией.

Переживания, раздумья

     Эти, поездки, независимо от повода, были для меня поучительными прежде всего потому, что информацию из-за рубежа мы получали крайне скудную и к тому же подвергнутую тщательной обработке. Поступление газет, журналов, книг, кинофильмов жестко контролировалось, радиопередачи глушились. Туризм в те годы расширился только в восточноевропейские страны, для поездки на Запад надо было пройти жесткую проверку на предмет идеологической надежности. Так что «железный занавес» — не только литературная метафора, хотя его опустили и с «той стороны». Все это имело следствием превратное представление и у нас, и на Западе друг о друге, питало взаимные страхи и недоверие.
     Но вот что интересно — ни в одной стране не почувствовал я враждебности по отношению к советским людям. Да, вопросов было к нам много, но и мы ведь задавали их не меньше. Словом, ни стены, ни занавесы окончательно не развели людей. А главное — с обеих сторон было желание в прямых разговорах разобраться что к чему. Нас поражала открытость, раскованность собеседников, их свободные суждения обо всем, в том числе о деятельности своих правительств, тех или иных политиков национального или регионального масштаба. Часто они расходились в оценках и на этот счет, а вот мы как дома (кроме, конечно, дискуссий на кухне), так и за рубежом демонстрировали постоянную сплоченность и единство взглядов по всем вопросам. И говорили с оглядкой, как бы соотечественники не подумали Бог весть что.
     В то же время многое, о чем мы узнали, вызвало у меня неприятие. Например, сравнивая, я укрепился во мнении (и сейчас его придерживаюсь), что народное образование и медицинское обслуживание были организованы у нас на более справедливых принципах. И наша ставка на общественный транспорт казалась предпочтительней перед другими способами решения транспортной проблемы в городах. Но вот что касается функционирования гражданского общества, политической системы, то априорная вера в преимущества социалистической демократии перед буржуазной была поколеблена. И пожалуй, самое важное, вынесенное мной из поездок за рубеж, — вывод о том, что люди живут там в лучших условиях, более обеспечены. Почему мы живем хуже других развитых стран? Этот вопрос неотступно стоял передо мной.
     Явно обозначившееся отставание в уровне и качестве жизни, в области передовых технологий, казалось, не очень беспокоило наших руководящих старцев. Вместо того чтобы искать способы преодоления этого отставания, не допустить вползания страны и системы во все более глубокий кризис, в руководстве были озабочены сочинением новых искусственных идеологических концепций, которые должны были освятить существующие реальности и выдать их за достижения исторического масштаба. Так мы узнали, что живем в обществе «развитого социализма». Как не вспомнить о гегелевской абсолютной идее, нашедшей наиболее полное воплощение в прусской монархии.
     Я понимал, что начать перемены у нас в стране можно лишь сверху. Это в значительной мере определило мое отношение к предложению перейти на работу в ЦК КПСС.

Прощай, Ставрополье

     Мой приезд в Ставрополь для «сдачи дел» был кратким, как и решение, принятое 4 декабря пленумом крайкома: «Освободить т.Горбачева М.С. от обязанностей первого секретаря и члена бюро Ставропольского крайкома КПСС в связи с избранием секретарем ЦК КПСС».
     Я почувствовал беспокойство секретарей райкомов, горкомов, партийного актива. Смена «первого» сопровождалась обычно крутыми переменами в расстановке кадров. Поэтому мы договорились с Мураховским сделать в своих выступлениях упор на преемственность, на развитие тех позитивных начинаний, которые стали осуществлять в крае. Ну а я, чтобы снять напряженность, прямо сказал членам пленума, что в главных кадровых вопросах у нас с Всеволодом Серафимовичем полное взаимопонимание, если же в дальнейшем и возникнут какие-то проблемы, он будет советоваться со мной.
     Забегая вперед, скажу, что Мураховский так и поступал. Однако сам я избегал «опекунства»: люди, берущие на себя ответственность, должны располагать свободой действий.
     Расставание с членами пленума крайкома, с работниками аппарата было сердечным. Прощальной поездки по краю я решил не делать, полагая это нескромным. Потом не раз думал, что зря я так поступил, все-таки надо было побывать у людей, с которыми столько связано и пережито, сказать им доброе слово, пожать руку.
     47 лет — возраст зрелый, и я понимал, что с отъездом из Ставрополя завершается целая полоса моей жизни. Грустное чувство предстоящей разлуки овладело мною. Я не только здесь родился и вырос, все сознательные годы, все, что я до сих пор делал, было связано со Ставропольем.
     И для Раисы Максимовны край стал родным и близким. После нескольких лет поисков работы по специальности она начала преподавать на экономическом факультете Ставропольского сельхозинститута. Читала лекции студентам и аспирантам по философии, эстетике, проблемам религии. Включившись в научную работу коллектива кафедры, всерьез занялась социологическими исследованиями жизни, быта, настроений людей. Сотни километров, исхоженных по станицам и селам, долгие откровенные беседы с жителями, стремление понять их заботы и дела — все оставляло свой след в душе, рождало ощущение причастности к народной жизни. По времени это совпадало с возрождением и становлением новой советской социологической школы. Результатами исследования социально-психологических проблем современного крестьянства заинтересовались в Москве. Раиса Максимовна успешно защитила диссертацию. Кстати, и для меня ее исследования представляли интерес, подсказывали необходимость принятия тех или иных решений.
     После защиты диссертации и нескольких лет работы в должности доцента Раисе Максимовне делались предложения возглавить кафедру, но на семейном совете было решено отказаться. Людская молва, с которой нельзя не считаться в провинциальном (и не только!) городе, связала бы данное назначение прежде всего с моим положением. Честно говоря, и сама она не рвалась в «начальники». Самостоятельная научная и преподавательская работа занимала ее время полностью и приносила моральное удовлетворение.
Моя работа, профессия Раисы Максимовны заставляли нас много трудиться над собой. И это осталось правилом навсегда. Использовали любые возможности. Особым «пунктиком» стало пристрастие к книгам, собственная библиотека, которую собирали всю жизнь. Одна из привилегий, которыми пользовались первые секретари — через книжную экспедицию ЦК заказывать по спискам литературу, — давала благоприятные возможности. Каждый заказ обсуждали, чтобы учесть общие потребности семьи и специфические интересы каждого.
     Когда мне дают рефераты по некоторым книгам о Горбачеве, вышедшим в последние годы, читаю и поражаюсь: сколько легковесных суждений! Дело не только в незнании фактов моей жизни, но прежде всего — в вольной интерпретации мотивов тех или иных поступков и решений. Штампы в описании образа жизни в бывшем Советском Союзе переносятся и на описание жизненного пути Горбачева.
     Особенно много невероятного придумано в попытках объяснить, как удалось человеку из народа возглавить государство, пройти все ступени иерархии. Тут фантазия некоторых авторов не знает удержу. Разрабатывая тему «покровителей», утверждают, якобы наша семья по линии Раисы Максимовны связана родственными узами с Громыко, Сусловым, знатными учеными и т.д. Все это досужие выдумки. Мы сами сотворили свою судьбу, стали теми, кем стали, сполна воспользовавшись возможностями, открытыми страной перед гражданами.
Домашний наш быт строился на активном участии всех, но с годами все меньше и меньше — на моем. Нелегко давалось Раисе Максимовне совмещение профессиональной деятельности, требовавшей большой самоотдачи, с ведением домашнего хозяйства, заботой о ребенке.
     Наверное, наш пример для Ирины был решающим. Ирина — наша единственная дочь, хорошо училась все годы, среднюю школу окончила с золотой медалью, занималась музыкой. Не помню, чтобы мы применяли какую-то специальную методику воспитания. Нет, просто вели активную, интересную трудовую жизнь. Мы доверяли дочери, и она пользовалась своей самостоятельностью во благо. К 16 годам прочитала всю отечественную и зарубежную классику в нашей библиотеке. Потом, уже будучи взрослой, призналась, что читала в основном по ночам.
     В последний год нашей жизни на Ставрополье в семье произошло большое событие: Ирина вышла замуж. 15 апреля 1978 года сыграли свадьбу.
     А свадебное путешествие молодожены провели в поездке на теплоходе по Волге. Вернулись, полные впечатлений и счастливые, за день до нашего юбилея — серебряной свадьбы.
     Ирина и Анатолий, как мне показалось, легче, чем мы, расставались со Ставрополем. Москва их манила; по перешептываниям, нетерпеливым взглядам было видно, что мысленно они уже там, в столице.
     В день отъезда мы с Раисой Максимовной решили попрощаться с городом, сели в машину и проехали от исторического центра до новых кварталов, где Ставрополь выплескивался за пределы старых границ к лесу. А дальше — поехали к Русскому лесу, где все было исхожено нами вдоль и поперек. В трудные моменты жизни природа была для меня спасительным пристанищем. Когда нервное перенапряжение на работе достигало опасного предела, я уезжал в лес или степь. Бежал к природе со своими бедами, как когда-то в детстве к ласковой материнской руке, способной защитить, успокоить. И всегда чувствовал, как постепенно гаснут тревоги, проходит раздражение, усталость, возвращается душевное равновесие.
     Даже в черные, трагические для самой природы годы, когда беспощадный зной поражал все живое и красавица-степь выгорала буквально дотла, превращаясь в огромное, саднящее душу пепелище, даже тогда природа учила мужеству и самообладанию. Стоило на это пепелище пролиться первым благодатным дождям, как происходило чудо. Еще день-два назад казалось, что степь умерла, ничто не может вернуть ее к жизни. И вдруг она начинала дышать, оживать, возрождаться. Откуда только брались у нее силы? Глядя на это буйное цветение, человек невольно заражался надеждой.
     Говорят, грандиозны и живописны Тянь-Шань и Гималаи, красив Горный Алтай. Согласен, видел это в кино и на полотнах живописцев. Я в восторге от природы Сибири — она навсегда покорила меня своей неповторимой суровой красотой. И все-таки, на мой взгляд, не могут они по красоте конкурировать с Кавказом. Пройдите через перевал к Сухуми или, наоборот, от моря к Красной поляне, к озеру Рица и в Ар-хыз. Потрясающей красоты картины открываются одна за другой.
     Кавказ — это вечные ледники, царственно величавые, безмолвные, мудрые горы, столько повидавшие на своем веку, такие далекие от сиюминутной людской суеты. Это и веселые, зеленые склоны, сплошь покрытые пышной, многоцветной растительностью. Голые скалы и мрачные ущелья — это тоже Кавказ.
     Пожалуй, никто не нашел лучших слов о Кавказе, чем Лермонтов:

                                                                                     Хотя я судьбой на заре моих дней, 
                                                                                     О южные горы, отторгнут от вас, 
                                                                                     Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз: 
                                                                                     Как сладкую песню Отчизны моей 
                                                                                     Люблю я Кавказ.

     Раиса Максимовна разделяла мою страсть к природе. Сколько километров мы с ней прошагали! Ходили летом и зимой, в любую погоду, даже в снежные метели. В такую метель и мы попали, думали уж, что и не выберемся. Слава Богу, вышли к линии электропередачи и по ней сориентировались.
     И еще запомнилось, как однажды, в конце апреля — начале мая, пригласил нас с Босенко секретарь Калмыцкого обкома партии Басан Бадьминович Городовиков в Манычский заповедник. Раиса Максимовна до сих пор часто вспоминает эти удивительно красивые острова с пеликанами, множеством других птиц и бескрайние, на десятки километров, поля тюльпанов — красных, желтых. Есть примета: найдешь черный тюльпан — к счастью. И представьте — нашли.
     Но пеликаны и тюльпаны — это все-таки экзотика. А мы больше всего любили нашу ставропольскую степь, особенно в конце июня. Уедем вдвоем подальше от города. До самого горизонта мягкие переливающиеся волны хлебов. Можно было заехать в глухую лесополосу и раствориться в этом безмолвии и красоте. К вечеру жара спадала, а ночью в созревающих пшеничных полях начинались перепелиные песни. Тогда-то и наступало ни с чем не сравнимое состояние счастья от того, что все это есть — степь, хлеба, запахи трав, пение птиц, звезды в высоком небе. Просто от того, что ты есть.
     Единение с природой достигало такой ноты, что начинало казаться, будто мы уже в каком-то ином мире. Это невозможно передать словами. Наверное, именно такое ощущение испытывает истинно верующий человек в храме во время богослужения. Что ж, природа — тот же храм, никогда не была она для меня «окружающей средой» или «зоной отдыха», где горожанин собирает цветочки. Я всегда ощущал столь сильную органическую связь с природой, что могу с уверенностью утверждать: формировали меня не только люди, общество, но и она. Многое во мне — в характере и, если хотите, в мироощущении — от нее, от того, что существую не только я в ней, но и она во мне.
     Откуда это? Наверное, от тех самых истоков, с которых все начиналось. В давние довоенные годы, о которых я уже рассказывал, когда деда Пантелея из Привольного направили председательствовать в другой колхоз — «Красная звезда», он оставил моим родителям огород и большой сад, занимавший, наверное, площадь более гектара. Это и был мой мир.
     При закладке сада, очевидно, имелся план. Строго посередине возвышались пять или шесть огромных абрикосовых деревьев. Им было лет по тридцать—сорок, не меньше, и мне они казались гигантскими. Помню еще, что все абрикосы на них были со сладкими косточками, между деревьями росла низкостелющаяся алыча, а под ней — мягкая трава.
     Справа от абрикосов красовался молодой вишневый сад. «Шпанка» — так называли вишневые деревья, что означало — испанские. Ягоды у них были либо крупные с кислинкой, либо средние, но очень сладкие. И не только вкус их запомнился, разве мыслимо забыть эти вишни, эту белоснежную пену в пору цветения!
     Росли там яблони и груши, тоже разных сортов. Каких именно, меня тогда не интересовало. Помню лишь, очень вкусные, а главное — созревали в разное время, так что хватало их на все лето и осень. За яблонями и грушами сливы, черные и белые. Сад постепенно переходил в заросли карагача. Сначала шли большие деревья, потом сплошной кустарник. Настоящие джунгли, занимавшие чуть ли не треть территории сада. Были у меня там свои потаенные места, и, когда однажды попалась мне книжка «Всадник без головы», именно там исчез я почти на трое суток. Мать с ума сходила: не знала, что и думать. Но пока не дочитал до конца, не объявился. Ох уж и «воспитывала» она меня потом!
     Глубокий когда-то ров, окружавший весь участок, со временем зарос и скорее напоминал широкую, плоскодонную канаву. По всему периметру сада росла алыча, дававшая самые разные по размеру, цвету, вкусу и сочности плоды. Их хватало и для нас, и для домашней живности. Рядом располагались посадки акации, но не той, колючей, которая может служить забором, а нежной, с белыми цветами, что вдохновляла поэтов. Помните? «Белой акации гроздья душистые...» Пять самых крупных и уже изрядно постаревших акаций окружали мое первое жилье на самой окраине Привольного.
     Я вижу этот сад и поныне, но, увы, нет его больше. В снежную зиму 1941 года, когда из-под сугробов торчали лишь верхушки деревьев, я ползал в валенках по насту и рубил их — ведь надо было жить, значит, как-то обогреваться. Много садов за несколько дней пребывания в Привольном в 1942 году уничтожили немцы.
     Все-таки что-то осталось, и этими остатками мы пользовались в первые послевоенные годы. Но то, что не погибло в войну, дорубил «зверевский налог» (так назван по имени министра финансов Зверева), по которому крестьяне за каждое деревце на усадьбе, неважно, давало оно урожай или нет, должны были платить государству мзду. Вот тогда пришел конец нашим садам.
     В годы моей учебы в МГУ родители построили новую хату — в центре села, ближе к месту работы отца. Туда я приезжал на каникулы, там состоялась первая встреча Раисы Максимовны с моими отцом и матерью. Старую хату продали. Новые хозяева в ней жили недолго. Привольное строилось, дома ставились по новому плану, окраина опустела.
     Однажды, когда я вновь оказался в Привольном, поехал на край села. Теперь тут все распахано, растут хлеба и травы. Нет ни нашей старой хаты, ни волшебного сада моего детства. Так что живут они теперь только в моей памяти...
     Проехав через весь город и вырвавшись за его пределы, машина остановилась у края леса. Это было 5 декабря. Зима. Мы с Раисой Максимовной вышли из автомобиля и пошли пешком. Лес не был таким нарядным, как осенью. Сгущавшиеся сумерки придавали ему печальный вид, словно и он прощался с нами. Защемило сердце.
     На следующий день, оторвав шасси от ставропольской земли, самолет взял курс на Москву.

Вместо предисловия | К читателю | Глава 1. Избрание секретарем ЦК | Глава 2. Ставрополь - Москва - Ставрополь | Глава 3. Московский университет | Глава 4. Проба сил | Глава 5. Начало партийной карьеры | Глава 6. Испытание властью | Глава 7. На Старой площади | Глава 8. Андропов: новый Генеральный секретарь действует | Глава 9. Генеральный секретарь | Глава 10. Больше света: Гласность | Глава 11. Хозяйственная реформа: первая попытка | Глава 12. Решающий шаг | Глава 13. Дела и раздумья | Глава 14. Политическая реформа | Глава 15. Власть перемещается со Старой площади в Кремль | Глава 16. Национальная политика: трудный поиск | Глава 17. Партия и перестройка | Глава 18. Как войти в рынок