А. Г. Битов

Я 17 декабря прилетел из Германии. И знаете, как до жирафа доходит впечатление, - до меня что-то дошло. Я сейчас объясню почему.

Я отреагировал на эти три даты (1968-1988-2008) очень формально.... Я немножко как бы занимаюсь доморощенной астрологией. Три «восьмерки» меня заинтересовали. Дело в том, что был один сумасшедший, кроме меня, - звали его Иван Алексеевич Бунин, но не тот (писатель), а совершенно другой – математик, живший  в Америке. Он быстро бросил свою блистательную карьеру и занялся подсчетом Библии. Оказалось, что там еще есть способ доказательства существования Господа, если пересчитывать буквы, слова, количество употреблений. Кроме дьявола «666», которого все знают назубок, оказывается, что «888» - это Иисус. Это меня очень удивило. Значит, три восьмерки нам в таком мистическом плане дают некоторое указание.

Теперь форма, которую я решил придать своему сообщению, называется «Путешествие в ГДР». Я вообще-то дитя 56-го, а не 68-го года. Кланяюсь вот тут родным Никиты Сергеевича. Тоже формальное наблюдение: «ов» - очень неудобное окончание. Это я знаю на себе. В той же Чехословакии позже, не в 1968 году, а в 1994-м, мне сказали, что нет, никакой русской литературы здесь не будет с окончанием на «ов», включая Набокова и Устинова. Даже они не проходят, потому что они оканчиваются на «ов».

Вот эти два «ё», которые попали к Хрущёву и Горбачёву, - очень удачное нововведение Екатерины II, между прочим. Значит, вот «ё» работает. Две точки над «ё» стоят и отличают. Вот судьба. Буква, между прочим, это судьба.

Теперь опять же я вернусь к ГДР, в которой никогда прежде не был. Меня настолько не выпускали, что я и в ГДР не был. Сначала не выпускали, а потом просто не было необходимости.

В ГДР я побывал 17 ноября. Там я оказался по почему-то поводу Льва Толстого. Что это за странная была такая немецкая организованная идея собрать такую панель по Льву Толстому? Еще не прошло 100 лет, как нет Льва Толстого. Очень всё быстро - и на самом деле очень всё коротко.

Въезжаю я туда, глухая темная ночь и полная луна. Опять же ничего, кроме Пушкина: «Сквозь волнистые туманы пробирается луна», никто лучше не сказал. Въезжаю в темноту и ничего не вижу. Попадаю в пятизвездочный отель, в замок. Что такое немецкий замок?  Это, собственно говоря, конюшня или коровник, но принадлежавший большому хозяину, но он вот отстроен. Подниматься надо на второй этаж, а спускаться в места своего собственного пользования по лестнице трудно. Пятизвездочный, а всё в темноте. Оказывается, нас очень хорошо принимают. Я со своей переводчицей оказался там вдвоем впереди всех.

Утром выходят люди в колпаках. Мы сидим, как баре. Изумительно! А вечером хочется кушать. По прилету пошли в такое соседнее заведение, очень милое, с очень хорошей кухней, с очень хорошим обслуживанием, и оказалось, что всё уплачено. Как трогательно, - я думаю. Но я уже так разбаловался, что я не привык. Я подсчитал от общего и решил девушке дать 10 евро. Она была смущена, но приняла с удовольствием.

На следующий день приехал мой приятель, довольно странный приятель. Он сидел в России, сидел в Германии, но не по правовым делам. Нормальный уголовник, очень милый человек. Он мне говорит: «Что ты делаешь? Они же тебя ненавидят. Как ты можешь дать им 10 евро?». Правда, - говорит, - дали несколько рабочих мест.

Я не видел ГДР. И вдруг я узнал, что нахожусь в 20 километрах от Польши. И этот же бывший вор сажает меня в машину и везет уже на дневном, ясном свету. Я проезжаю эту мертвую страшную пустыню - до Польши 20 километров. И когда я проезжаю эти пустые глазницы бывших пограничных пунктов,  - это действительно страшно. Становится понятно, чем это было. И представляете, у меня не было заблуждения насчет Советской власти никогда. По-видимому, я рос в такой семье. Ни в 56-м, ни в 68-м ... В 1988-м мне просто было хорошо при Михаиле Сергеевиче. Просто был момент счастья. И рубль стоял, и за границу выпускали, и мама была еще жива, и последнего ребенка я зачал. Вот начал жить. Так что 1988-й я отпускаю на свободу, потому что это был самый счастливый год жизни - лично мой.

В 56-м мы переживали. Я помню, что одна моя коллега – ленинградская поэтесса написала стихотворение, из-за которого был сожжен первый сборник, в котором я был опубликован. Там были такие стихи: «Там русское «Стой!», как немецкое «Хальт!». Это передали по «Голосам»,  - это было сожжено. Так что я начал как профессионал с сожжения собственных текстов, хотя они этого не содержали.

Так что в 1968 году было просто стыдно. Я помню чувство полного стыда, а уже не того переживания, как в 1956 году. В 1988 году – счастье.

И вдруг - 2008 год. Значит, кое-что происходит, между прочим, перед этим. Умирает Солженицын, начинается война в Осетии, и я попадаю в ГДР. Я вижу эту чудовищность, я даже не знаю, как описать эту серость, такое протянутое щупальце из моей Родины любимой в этот мир. И это мертвое, обрубленное щупальце, которое уже не шевелится. Это страшно, поверьте мне.

Так что у меня снова как бы воскресло ощущение той нелюбви к режиму, которое у меня было уже каким-то нормальным, естественным человеческим свойством. Я при нем прожил почти полвека. Я нормально привык его не любить, не замечать, обходить. Власть меня не замечала, и я ее не замечал. Как бы принюхался, что называется. Были редкие моменты стыда, - допустим, 68-й год, когда вдруг начинает пробивать ноздри. И потом опять принюхиваешься. Считать ли это коллаборационизмом, я не знаю. Я, по крайней мере, писал то, что я думал всю жизнь, и никогда этого не менял. Мне нечего вычеркнуть в прошлом.

А вот тут я вдруг почувствовал такое возвращение ненависти к системе, когда я увидел, чего она стоила на этих обрубках границ, и они до сих пор ощущаются. Я впервые попал в ГДР