«Ни разу в жизни я не видела тебя испуганным». Ирина Вирганская — о своем отце Михаиле Горбачеве

Ты знаешь, что я не большой любитель читать и слушать что-либо о тебе: все это тревожит память, бывает, и режет ложью по живому. Но в последние месяцы, накануне твоего юбилея, я прочла и прослушала, пожалуй, почти все, что было написано о тебе. И вновь каждой клеткой души пережила твою, нашу драму и триумф твоей, а значит, и нашей жизни.

Порой поражала простота анализа, мыслей, оценок. Например, ты — политик, который пришел к власти, в это время цены на нефть упали, надо было что-то делать, а ты не знал, что и как. Непонятно только, почему ты не воспользовался опытом товарищей типа Ким Ир Сена? Чуть больше маршей и парадов, чуть больше травки на пропитание — и все хорошо: лет 20 у власти, а там и цены подросли, как мы знаем. На этот вопрос эта группа аналитиков ответа не дает. Не было у тебя четко проработанного плана действий к моменту прихода к власти, посему плыл ты просто по течению, куда несло — ты не знал, знали все остальные, а ты к ним не прислушивался.

Правда, теперь ты уже 20 лет не у власти, они по-прежнему все знают, а страна ровно там, где она есть. В день твоего 80-летия на правах единственного человека, который знает тебя близко на протяжении более полувека, хочу сказать кое-что о тебе как о человеке, а это значит, и о политике.

Наш мир, теперь уже глобальный, отличается крайним политическим цинизмом. Вся большая политика подчинена извлечению прибыли либо крупным бизнесом, либо непосредственно властью. Там, где есть гражданское общество и демократические институты, там политики в основном действуют в интересах корпораций (естественно, только ради роста благосостояния обывателей и рядовых граждан, и сопровождается все это дискуссиями о сверхпотреблении и его разрушительных последствиях для всего живого, о проблемах экологии, правах человека). Там, где нет сформировавшихся гражданских институтов, главной целью политики является сама власть и личное обогащение. Ну и, конечно, сферы влияния. Если посмотреть внимательно вокруг, мы увидим, как цинично спокойно игнорируются невероятно тяжелые проблемы целых стран и народов: им отказано в элементарных благах и свободах.

Почему? Потому что любой транснациональной компании в тысячу раз приятнее и проще договориться с любым авторитарным и диктаторским режимом, то есть фактически с одним-двумя людьми, чем иметь дело с гражданским обществом, особенно если в стране есть природные ресурсы. В начале 80-х эту общую картину мира дополняли такие обстоятельства, как политическое противостояние двух систем, реальная угроза ядерного конфликта, необузданная гонка вооружений, холодная война. Мир был расколот. В самом же Советском Союзе, да и в разной степени в странах соцлагеря, тоталитарный режим отказывал гражданам во многом необходимом, но мог существовать еще долго-долго (примеров тому несть числа с тов. Кимами, Ченами и прочими).

И вот пришел ты и сказал, что игнорирование политикой основополагающих человеческих ценностей, прежде всего права на достойную жизнь и свободу, делает ее, политику, аморальной. Это было твое личное убеждение, проистекавшее из твоей человеческой природы, но ты сумел положить это свое убеждение в основу внешней политики, которая, по сути, изменила ход мировой истории в конце XX века, и в основу изменений в собственной стране. Естественно, на Родине пришлось действовать в реальной ситуации, имея дело со страной, которая никогда не жила в условиях демократии и свободы выбора, с тотальной общегосударственной собственностью, диктатурой КПСС, страшным дефицитом, с реальным народом, который давно забыл, если и знал, что такое свобода и право выбора, а потом, когда «процесс пошел», — и с реальным раскладом политических сил, который изменялся и приобретал все более острые формы конфронтации.

Со всех противоборствующих сторон неслось, что тебе не хватает решительности, радикализма — то правого (ты отстаешь), то левого (спешишь). То не знаешь, какую позицию занять, то боишься. Ни разу в жизни я не видела тебя даже просто испуганным. В угаре борьбы никто не задумывался о том, что порой занять одну из крайних позиций — это вступить в противоречие с собственной человеческой сущностью. Ты всегда искал истину реформирования страны между крайними вариантами. Но истина, как и мера, — это та самая грань, проходящая между двумя крайностями, найти которую так же трудно, как пройти по лезвию бритвы.

И ты искал консенсус, то есть то, что могло бы объединить и граждан, и нации, и народности. А всем было смешно: что за консенсус и что с ним делать, а главное, зачем? Я никогда не вникаю в предлагаемые в изобилии темные, запутанные версии, что ты что-то делал втихаря, про заговоры, в которых якобы участвовал. Это не ты: хотел бы втихаря — сидел бы генсеком, и Кимом, и Ченом. Я до сих пор помню каждую вспышку радикализма в те годы, каждое столкновение, потому что каждый раз ты темнел от горя и мы вместе с тобой.

Ты никогда не был наивен, и я это точно знаю. Говорят, что ты не знал свой народ. Как это? Человек, рожденный и выросший в самом народе, откуда бы тебе быть розово-наивным? Просто это знание не отменяло твоих убеждений и веры в способность народа изменяться к лучшему при других обстоятельствах. Все пошло как пошло, все состоялось как состоялось, так захотели люди: каждый народ в условиях открывшихся шансов сделал свой выбор, использовал новые возможности. Наш путь оказался долгим и тернистым.

У тебя хватило мужества не просто остаться в стране, где тебя фактически свергли, где годами пытаются оболгать не только тебя, но и твою жену, где даже пытались сделать тебя главным ответчиком за деяния коммунистической диктатуры за все 70 лет ее существования, но тебе хватило мужества продолжать делать многое во благо своей страны, да и всех людей. В человеческом измерении ты гораздо сильнее и мудрее своих клеветников и судей.

Мы гордимся тобой, ты корень нашей жизни во всех смыслах. За тебя!

The New Times, 07.03.2011