Борис Дубин : ХХ съезд – это симптом и символ возможного поворота к другому пути страны

Выступление на Круглом столе, посвященном  50-летию ХХ съезда КПСС, 15 февраля 2006 г. 

Я не историк, а социолог, и моя тема – не сам ХХ съезд, а его значение, место, образ, роль в общественном сознании.  До того, как я перейду к некоторым   социологическим данным, первые из которых были получены в 1989 году,  хочу отметить одну смысловую точку. Это двойственность ситуации вокруг съезда, двойственность шагов самого Хрущева и людей, которые были с ним связаны, которые вместе с ним решились на перемены в системе. Все рассказы о съезде и его последствиях развиваются по модели – «с одной стороны и с другой стороны». Я хотел бы зафиксировать этот момент, социологически он чрезвычайно важен, и в моем сообщении он – один из основных. Я думаю, что здесь мы имеем дело с очень характерной социально-политической ситуацией, когда борьба фракций внутри правящей верхушки при отсутствии в стране, в обществе самостоятельных политических движений, сил, институтов не может дать окончательного результата, привести к определенному выбору. Не удается сделать решающий шаг. Намеренно усиливая ситуацию, я бы сказал, что не удается ни по-настоящему завершить, ни по-настоящему начать. Такая ситуация становится в некотором смысле модельной. Это синдром советской и постсоветской политической жизни.

В этом смысле для меня, как для исторического социолога, социолога российской жизни, ХХ съезд – это симптом и символ возможного поворота к другому пути страны. К «другому», но не «особому». Сильно упрощая ситуацию, я сказал бы, что в этом смысле можно построить обобщенную политическую историю, историю политической культуры в России второй половины ХХ века и начала ХХI века как систему, которая колеблется между идеей общего пути и особого пути России. Опять-таки, система, ее деятели оказываются всякий раз не в состоянии сделать окончательный выбор. Чтобы понять, что я имею в виду под словом «окончательный», укажу просто на один исторический прецедент. После 1945 года в Германии стали невозможны слова об «особом пути». Всё, этот период для Германии закончился и, кажется, навсегда, настолько тяжелую цену пришлось за этот отказ заплатить. К сожалению, в России такой степени окончательности процесса не удалось достигнуть ни тогда, ни, как мы убеждаемся, сегодня.

Теперь к данным. ХХ съезд становится значимым в ситуации поворотов, когда вновь поднимается вопрос о пути такого рода и возникают разные точки зрения на будущее. Вот замер 1989 года. Тогда к самым значительным событием ХХ века съезд причислили 10 процентов опрошенных взрослых людей в России. Почему это стало возможно? Важна смысловая констелляция, в которую образ съезда тогда входил. Что с ним было связано?

Приблизительно каждый третий тогда (30 процентов опрошенных) относил к самым значительным событиям ХХ века сталинские репрессии тридцатых годов. Каждый четвертый считал самым значительным событием века перестройку. То есть, в образ ХХ съезда тогда входило отталкивание от античеловеческого сталинского режима и надежды первой перестроечной поры на другой, гуманистический строй жизни .

И вот прошло десять лет. По замеру 1999 года, к самым значительным событиям ХХ съезд отнесли меньше четырех процентов россиян, репрессии – как важнейшее событие – 11 процентов; перестройку – 16 процентов. Иначе говоря, в начале наших замеров в 1988-1989 годах мы имеем примерно такую композицию оценок: максимум положительных оценок Запада, минимум высоких оценок «особого» советского пути. Напротив, скорее, тогда была склонность к символическому самоуничижению: «СССР - черная дыра»; «наш опыт никому не нужен кроме тараканов» и т.п. Это из писем, которые нам тогда присылали вместе с заполненными анкетами. Итак, в начале - отказ от мифологии и риторики особого пути; пробужденная память о репрессиях, угрожавших каждому человеку и всему социальному целому; негативная оценка советского и негативная оценка фигуры Сталина.

Через 10 лет композиция перевернулась. Противостоящий общему пути (я несколько слов потом скажу о том, что значит здесь слово «общий») – это теперь вновь особый путь России. Скажу совсем коротко, чтобы не входить в длинные идеологические дискуссии: за довольно пустой фикцией «особого пути», которую никто – ни массы, ни элиты – не в силах конкретизировать, есть, пожалуй, только один остаточный смысл -  это путь великодержавный, имперский. Причем в условиях, когда «империи» больше нет и возвращение к ней (большинство россиян это сегодня признают) невозможно. Невозможно, но, тем не менее, безальтернативным образом единого «мы» в коллективном сознании остается великодержавный, и обозначен он фигурой Сталина. Других представлений об обществе, власти, человеке в его отношении к себе, к другим и к власти большинство россиян не знает. И не только не знает, но и отстраняется от такого возможного знания, иначе пришлось бы слишком многое менять и  самим меняться, а этого сегодня люди в массе своей не хотят. И Россия снова колеблется между имперским особым путем и общим, на который она так и не может выйти окончательно.

Если в 1989 году Сталина причисляли к самым выдающимся людям всех времен и народов 12 процентов опрошенных, то в 1999 году – 35 процентов. В 2000 году Сталина назвали самым выдающимся политиком среди всех возглавлявших страну в ХХ веке, так считал каждый пятый из опрошенных. А Хрущева в этом контексте назвали три процента. В 2001 году 40 процентов указали, что относятся к Сталину с положительными чувствами, симпатией, уважением и т.д. 43 процента – с отрицательными. А еще в 1994 году соотношение, напомню, было такое: каждый четвертый относился скорее с положительными чувствами; порядка половины, т.е. вдвое больше - с отрицательными. А вот уже данные 2003-2004 года. Такой вопрос: если бы Сталин был сегодня жив и избирался на пост президента страны, вы бы за него проголосовали? 26-27 процентов проголосовали бы. Другой вопрос, 2003 года: какую, вы считаете, роль сыграл Сталин в жизни нашей страны? В целом положительную роль, ответили 53 процента россиян. Почему я сосредоточился именно на сталинской фигуре, можно, я думаю, не объяснять.

Мы говорим о ХХ съезде, а значит - о возможности поворота и возможности другого, не особого пути России. Особый путь – это сталинский путь. Это то, что попытались построить в стране за первую половину ХХ века. Те вопросы, которые остались после смерти Сталина и после ХХ съезда, фактически уже во второй половине века, - Юрий Левада назвал их в статье конца восьмидесятых «сталинскими альтернативами» - для России в целом, для разных ее социальных групп, для политической сферы оказались не решенными. Они и сегодня не решены, а во многом даже не поставлены  или их постановка все больше и больше вытесняется из общественного поля.

Какие это вопросы?  Может ли страна быть открытой миру – не только через нефтяную трубу, как оно было при Брежневе или складывается сегодня, а открытой как политическое целое, как социальное целое? Может ли страна жить в мире, положив конец бессменным в ХХ веке гражданским войнам и, в том числе, двенадцатилетней бессмысленной и братоубийственной войне, - жить нормальной жизнью, не чрезвычайной, а стабильной, предсказуемой, нормальной? Может ли страна идти не по особому пути, а по общему. Под «общим» я вовсе не имею в виду (это важный пункт, который я хочу подчеркнуть) такой, как у других. Общий – не значит такой, как и у всех или у кого-то другого, у кого я могу его позаимствовать. Общий – это значит ориентированный на множество разных других и учитывающий их. Дефицит в сегодняшней, как и во вчерашней России, – это дефицит активных и самостоятельных социальных множеств. Именно то, что они не возникают, не создается устойчивых политических, социальных, экономических институтов, с которыми могла бы взаимодействовать власть, если она задумает осуществлять реформы, заставляет в случаях подобного реформаторского курса (возьмем действия Хрущева, возьмем действия Горбачева, возьмем потом действия раннего Ельцина) более или менее резко выходить за пределы политического поля. В частности, обращаться к социально-неопределенному, аморфному и во многом зависимому от власти слою интеллигенции. Или к народу, а этот популизм, среди прочего, может означать просачивание на «верх» самых низовых настроений и стереотипов массы. И в сегодняшней российской власти, в официальной риторике нынешнего дня видно, что многое здесь подтянуто из самых низов. В этом смысле я бы теперь по-другому переформулировал пункт об общем пути. Если хотите, вопрос стоит об универсальном человеке. Не таком, как «у других» или «как везде», но и не о том, как «только у нас». О человеке, который позитивно ориентирован на многих других, считает их  важными для себя и проверяет свои шаги, соотнося их с интересами, пониманием и ответными действиями этих значимых для него других. Универсальному человеку в России всегда противостоит, говоря словами Андрея Платонова, государственный житель. В этом смысле выбор, который был на съезде в 1956 году, выбор, который был в 1985 году, выбор, который сделала Россия в 1995-1996 году и т.д., - это был выбор между государственным жителем и универсальным человеком. Государственный житель – это человек атомизированной массы, временно слепленной давлением или приказом сверху. Это не человек коллективный - никакого такого коллективизма особого в России не было, а было ощущение того, что только в массе можно спастись, ускользнуть, «сачкануть». Только в массе можно скрыться так, что тебя не заметят. В этом смысле поведение массы заведомо пассивно. Оно производно, реактивно и в этом смысле пассивно. К чему в результате всего перечисленного мы пришли сегодня? По-прежнему композиция власти и композиция политической риторики, которая транслируется через первый и второй каналы огосударственного телевидения, а именно они сегодня воссоздают образ мира для массы российского населения, - это все та же композиция. «Мы» – особые, «они» – чужие, и «он», который над нами и ними, символизирует даже не власть. Россияне  не видят в нынешнем президенте человека, избранного на определенных условиях и на определенный срок, осуществляющего реальную инструментальную политическую власть.  Как показываю наши опросы, россияне  видят в президенте  острастку и управу для любой власти. «Вот приедет барин – барин нас рассудит». В этом смысле, президент - сверхфигура. Но ведь со сверхфигурой не имеют реального дела, на нее можно только смотреть. Поэтому отношение к президенту, я бы сказал, телевизионное. И это телевизионное отношение – как бы я смотрю, и в то же время я не там – становится в некотором роде смысле образом существования и самопонимания человека в сегодняшней России.

Возвращение - на особый путь, на путь изоляции, свидетельствует о трех кризисах, которые  мы прошли на протяжении 90-х годов. Ни один из этих кризисов не был по-настоящему опознан, назван, проанализирован так, чтобы  можно было сделать  шаги по преодолению. Во-первых, это кризис идентичности -по-прежнему не понятно, кто мы. Непонятно, если «нам» не противопоставят каких-то «чужаков», и такими чужаками сегодня становятся все.  Во-вторых,  кризис партнерства: с кем мы, во имя чего, на какое время, на каких основаниях?  Наконец,  кризис альтернативы: можно ли по-другому? Все  вместе это  ведет к отказу от развития.

Для такой системы критическими точками становятся моменты перехода власти… Говоря о подобной модели, можно сказать, что она принципиально неустойчива. Как бы устойчива в своей постоянной неустойчивости. В этом смысле, на каждом переходе власти, в каждой критической точке возможен как срыв и частичное «возвращение» к старому, к исходному образцу, так и  шаг к выходу из заколдованного круга. Предсказать, что именно произойдет, каждый раз невозможно, еще и поэтому так возрастает роль отдельного лица, принимающего решение. Я имею в виду, что всякий раз на развилке между «особым» и «общим» путем возвращается весь перечень вопросов, о которых шла речь выше. Страна опять оказывается перед полным списком тех же проблем, поставленных, но не решенных  ни ХХ съездом, ни после него.