В.М.Межуев

Я, видимо, должен сначала представиться, поскольку в этой аудитории мало кто знает, каких именно шестидесятников я представляю. Когда у нас говорят о шестидесятниках, обычно имеют в виду людей искусства - писателей, поэтов, режиссеров, художников, в какой-то мере журналистам, реже политиков. Не знаю, каких именно политиков того времени можно отнести к шестидесятникам. Хрущева я шестидесятником не считаю.

Но были и другие шестидесятники, о которых знают и пишут значительно меньше. Большинство их них вышло из среды философов и ряда других гуманитарных наук. Может, кто видел недавно показанный по каналу «Культура» фильм «Отдел». Многие , кого я имею в виду, стали героями этого фильма. В то время я учился на философском факультете и рос среди этих людей. Не знаю, говорят ли их имена что-либо собравшейся здесь аудитории, но для меня именно они были и до сих пор остаются наиболее яркими выразителями духа и смысла поколения шестидесятников. Понять, о чем думало и мечтало это поколение, нельзя без обращения к написанным тогда текстам Эвальда Ильенкова, Мераба Мамардашвили, Александра Зиновьева (хотя последнего я отношу к шестидесятникам с некоторой натяжкой), Левады, Карякина, Грушина, Бориса Шрагина, Карла Кантора и многих других. Главное, что их отличало от более позднего поколения диссидентов и инакомыслящих, состояло, на мой взгляд, в том, что, будучи непримиримыми противниками сталинизма, они не были, за редким исключением антисоветчиками, за что, собственно, их и поливают до сих пор. Все же они были поколением начавшейся «оттепели», а не периода «застоя» и окончательного крушения системы.

Но я хочу сказать о другом. И, прошу извинить меня, если буду в чем-то резок по отношению к некоторым, называющим себя сегодня шестидесятниками.

Если согласно названию нашего семинара, Михаил Сергеевич Горбачев также принадлежит к этому поколению (с чем я полностью согласен) , то для меня остается загадкой, к какому же тогда поколению принадлежит Борис Николаевич Ельцин. В этом я вижу проблему, которую хотел бы здесь поставить. Оба они - люди одного возраста, одного социального происхождения, одной политической биографии. Но большей человеческой противоположности в политической истории нашей страны конца ХХ века я не знаю. Самое интересное, что люди, поддержавшие Бориса Николаевича при его восхождении к власти, тоже считают себя шестидесятниками. Вот тут для меня и встает вопрос, в котором я хотел бы разобраться.

Пока шестидесятники поддерживали Горбачева, все было вполне оправданно и логично. Ведь приход Горбачева к власти означал и их победу. Я и сейчас считаю (и не сочтите это просто комплиментом), что начатая им перестройка была торжеством шестидесятнических идей, во всяком случае, их прямым продолжением после затянувшегося «застоя».

Но что заставило некоторых шестидесятников (не всех, конечно) поддержать Бориса Николаевича Ельцина в его конфронтации с Горбачевым? Ведь в результате прихода Ельцина к власти именно шестидесятники, как теперь ясно, потерпели поражение, были вытеснены на периферию политической жизни. Ельцин привел с собой команду, которую я никогда не отнесу к шестидесятникам. Никто не убедит меня в том, что Бурбулис и правительство Гайдара – шестидесятники.

Вообще: в советской истории, как мне кажется, роковую роль сыграли две ненависти, наложившие на всю эту историю трагический отпечаток. Во-первых, ненависть Сталина к Троцкому, питавшая развязанный им массовый террор, во-вторых, ненависть Ельцина к Горбачеву, ставшая, на мой взгляд, причиной не только краха советской системы, но и распада страны. И мне трудно понять, как люди, называющие себя шестидесятниками, так быстро сменили свои привязанности и политические симпатии. Поставив на Ельцина, они в моих глазах перестали быть шестидесятниками, потеряли право говорить от их имени.

Кого же в таком случае следует считать шестидесятниками? При всем насаждавшемся тогда единомыслии, они были, конечно, очень разные. Но разные в сфере мысли и идейных исканий, но не в сфере реальной политики. Никто из них не был борцом с советской властью, врагом Октябрьской революции и социализма. Кстати, аналогом шестидесятников на Западе являются для меня все же не бунтующие студенты, о чем говорил Вольфганг Айхведе, а, скорее, еврокоммунисты с их поиском демократической модели социализма, свободной от наследия сталинизма.

Шестидесятники остались в нашей истории как наиболее яркие выразители духа наступившей после ХХ съезда оттепели, который следует отличать от застойного духа брежневской эпохи. Оттепель – это период освобождения общества от сталинского дурмана в жизни и идеологии, десталинизация режима и сознания, не порывавшая при этом с социализмом и марксизмом, а, наоборот, ставившая своей задачей прорваться к их подлинному смыслу и содержанию. Застой, наступивший после подавления Пражской весны, стал эпохой разочарования значительной части интеллигенции в том и другом. Для поколения периода оттепели действительность, какой она представала в СССР, существовала под знаком хоть какой-то разумности, пусть временно искаженной сталинскими репрессиями, заключала в себе возможность своего рационального объяснения, которое пытались обрести в заново прочитанном марксизме. С крушением надежды на построение «социализма с человеческим лицом» та же действительность стала восприниматься как нечто совершенно иррациональное, лишенное какого бы то ни было человеческого содержания и смысла. Все действительное, выражаясь гегелевским языком, перестало быть разумным, а разумное утратило всякую связь с действительным.

С концом оттепели шестидесятническая вера в возможность построения справедливого и гуманного социалистического общества сменится либо полным дистанцированием от всякой политики, уходом во «внутреннюю эмиграцию» (примером может служить философия Мамардашвили), либо нарастающим движением правозащитников, диссидентов, инакомыслящих, которые тоже были очень разные, но которых я уже прямо не отношу к поколению шестидесятников. С разгромом Пражской весны шестидесятники как бы ушли в тень, чтобы опять ненадолго возродиться (вернуться в политическую жизнь) в период перестройки.

С.А. Ковалев. Я должен сказать, что разгром Пражской весны много значил как раз для диссидентов.

Межуев. Правильно. Я об этом и говорю.

Ковалев. И не там начиналось диссидентство.

Межуев. Я хочу сказать, что шестидесятники в большинстве своем не были диссидентами.

Ковалев. Были. И были центральным ядром шестидесятников.

Межуев. Тогда давайте поспорим. Я диссидентов в период Хрущева не знал.

Ковалев. А я знал.

Межуев. Мы, видимо, по-разному понимаем слово «диссидент». Для меня диссидент - это тот, кто стоял на позиции не реформирования, а отрицания советской власти. Таких людей среди шестидесятников во времена Хрущева я не знал. Тот, кто отрицал советскую власть с самого начала, как правило, не считал себя шестидесятником. Среди философов таким был Мамардашвили (во всяком случае, так он себя позиционировал в более поздние годы), среди писателей, насколько я знаю - Василий Аксенов. Их тоже считают шестидесятниками, но сами они отрицали свою принадлежность к ним. Иное дело, что социалистические реформаторы типа, например, деятелей Пражской весны или сторонники сближения и конвергенции двух систем, каким был Сахаров, во времена Брежнева, наряду с открытыми противниками социализма, также были причислены к лагерю диссидентов. Но на то и застой, чтобы любую критику существующей действительности считать крамолой и диссидентством. В этот период даже критика сталинизма считалась признаком политической неблагонадежности и антисоветизма. В таких обстоятельствах, действительно, трудно отличить шестидесятников от настоящих диссидентов (типа, например, Буковского). Наверное, были и такие шестидесятники, которые затем стали диссидентами, т.е. открытыми противниками всего советского и социалистического. Именно они, на мой взгляд, и изменили чуть позже делу перестройки, сыграли роковую роль в ее судьбе.

Я никогда не принадлежал к той части нашей интеллигенции, которая, поддержав Горбачева, предпочла ему затем Ельцина, посчитав его более подходящей фигурой на роль «могильщика социализма». В то время их невозможно было убедить в ошибочности такого выбора, повлекшего за собой все последующее. Только сегодня, глядя назад, многие из них начинают осознавать, что Ельцин с его антикоммунизмом был человеком прошлого в значительно большей мере, чем Горбачев с его социал-демократическими убеждениями.

Какую, собственно, задачу решали люди, пришедшие к власти вместе с Ельциным? Они хотели сделать Россию капиталистической страной. Но может ли страна с такой историей и составом населения, как наша, сразу же вскочить на капиталистическую лошадь? Капитализм не строится в один присест и с конца. Ему предшествует тысячелетний рынок, естественным продолжением которого капитализм и является. Реформаторы ельцинского призыва решили не просто дать дорогу рынку, а одним махом перейти к капитализму. Что из этого получилось, все знают – возникло сословие олигархов, рухнула вся производственная и социальная инфраструктура, страна погрязла во всеобщей коррупции. Шестидесятники не были противниками рынка и демократии. Они лишь хотели сочетать то и другое с некоторыми базовыми для социализма ценностями, о чем свидетельствуют введенные ими в широкий оборот термины «демократический социализм» и «рыночный социализм». Перейти сразу же к капитализму в стране, не имеющей массового опыта жизни в условиях рыночной экономики, не обладающей навыками буржуазной культуры и образа жизни, явно невозможно. Такой переход надо было как-то увязать с ценностями, близкими и понятными большинству населения, выросшего в условиях советской власти - его верой в социальную справедливость, чувством социального равенства, привычкой пользоваться социальными благами бесплатного образования и медицины, гарантированного труда, жилья и пр.

Если Горбачев в полном соответствии с духом шестидесятничества хотел десталинизации социализма, хорошо понимая, что большая часть населения ни социально, ни психологически еще не готова для полного перехода к капитализму, то Ельцин, учинив погром социализму, привел страну к состоянию, возродившему в душах людей самое худшее, что было при социализме – призрак сталинизма, но уже без всякой связи с социализмом. Я и сейчас думаю, что единственно возможным политическим выбором власти в то время был выбор не между социализмом и капитализмом, а между социализм и сталинизмом. Это и был выбор шестидесятников, никогда не отождествлявших социализм с сталинизмом. Антикоммунизм понадобился Ельцину для прихода к власти (до того ничто в его биографии не указывало на подобное настроение), но понимали ли тогда поддержавшие его демократы, что разрыв с прежней верой будет положительно воспринят населением только при условии качественного улучшения их жизни? Да, в период перестройки не удалось сразу перейти к рынку (как известно, перестройка длилась всего три года), но рынок, возникший при Ельцине, превратился в систему повальной коррупции, обогатившей тех, кто оказался ближе к власти. Такого разрыва между богатством и бедностью не знает ни одна современная капиталистическая страна. Да и с демократией не все в порядке. Ельцин не преследовал журналистов, это верно, но, не видя в них политических конкурентов, не очень прислушивался к их мнению. Насаждая капитализм сверху, чуть ли не принудительными средствами, наши рыночные реформаторы даже не скрывали своей готовности пойти ради этого на определенные уступки авторитарной власти. Сегодня эти уступки обернулись отступлением от принципов демократии по всему фронту.

Шестидесятники в моем понимании пытались как-то сочетать левую и правую идеи, если угодно, примирить социализм с либерализмом. Им противостоят справа и слева те, кто пытается столкнуть эти идеи в непримиримой борьбе друг с другом. Либералы, пришедшие к власти во времена Ельцина, видели свою миссию в полном искоренении из сознания людей социалистической идеи, их непримиримыми противниками являются люди, называющие себя коммунистами. Но социализм, отвергающий все либеральные ценности – это сталинизм, а либерализм, отвергающий социалистические ценности– это ельцинизм, т.е. еще один вариант недемократической и авторитарной власти. По моему убеждению, Россия и сегодня нуждается в совместном участии в политической жизни страны правых, и левых сил, в определенном сочетании защищаемых ими ценностей. Я так всегда и понимал политику перестройки.

Я не знаю ни одной современной демократической страны, в которой левые и правые не уживались вместе в одном политическом пространстве, где тон задавали бы исключительно одни лишь либералы или, наоборот, социал-демократы. Среди левых в нашей стране - первыми, кто признал определенную правоту либеральных ценностей и идей, были как раз шестидесятники. Найдутся ли свои шестидесятники и у правых, способные признать определенную правоту социалистических идей?