Чечель И.Д. (РГГУ)

Чечель И.Д. (РГГУ). Огромное спасибо. Вадим Борисович, у меня сразу контраргумент, поскольку, по всей видимости, мое видение исторической науки, мое видение роли исторической науки, социального знания жизни общества кардинально отлично от Вашего. Я не представляю себе, что такое классическое историческое образование. Тем более, в том виде, как представлена дореволюционная историография.
Что такое классическое историческое образование? Это тип исторического описания Карамзина или тип исторического описания Костомарова, или тип исторического описания Ключевского. Там тоже могут быть разные градации. А может быть это просвещенческий идеал? А может быть это еще нечто?
Что есть научно-популярная литература? К какому жанру исторической литературы мы можем отнести, допустим,  последние работы Б. Капустина, Ю. Афанасьева, Г. Бордюгова и присутствующего здесь Д. Андреева? К какому жанру исторической литературы мы отнесем эти тексты? Но это так, это замечание в виде полемики, в виде дискуссии. Я могу об этом рассуждать.
Мне кажется, что мы не можем говорить о кризисе историцизма, если мы не определяемся о каком историцизме мы ведем речь, что мы понимаем под классикой, что мы понимаем под научно-популярной литературой, потому что здесь уже, видите, возникает полемика по этому поводу. Определимся в терминах, прежде всего.
Определяясь в терминах, мы в то же время вынуждены определяться и с тем, в каком обществе мы сейчас живем. И в этой связи мне хотелось бы перейти уже к своей центральной теме. Это почти андроповский вопрос: в каком обществе мы живем?
Мне кажется, что мы живем в постмодернистском обществе, в обществе-пост. То есть это общество, которое, по всей видимости, отвечает определенному типу рациональности и которое провоцирует определенный тип исторических текстов.
Это очень сложный вопрос, который мне бы хотелось бы затронуть, скорее всего, в применении к перестройке. Потому что, конечно же, для меня (как исследователя, как историка, как человека определенного поколения) перестройка – это поиск и несбывшихся надежд, и негенерационной индентификации и, конечно, неопределенной индентификации с империей и вообще  поиск той индентификации, которая не связана с дифференциацией. Для меня перестройка – это прежде всего определенное утрирование того, что называется в постмодернистской критике высокой культурой.
Что такое высокая культура? Это, например, встреча в ЦДЛ Коротича со своей аудиторией в 1987 году, которая описывалась в этом же году в «Книжном обозрении», когда он предлагает своей аудитории решать вопрос: будем ли мы писать советскую историю так, как ее нужно писать, будем ли мы открывать «белые пятна» истории, или же мы в «Огоньке» будем печатать детективы? «Нет» выдыхает зал, пишет «Книжное обозрение». Это первая история.
Вторая история. Общество «Великобритания-СССР» устраивает некую встречу с английскими литераторами, которые рассуждают о том, что происходит в годы перестройки, и советская аудитория реагирует довольно агрессивным и определенным образом. Михалков, увидевший на улице Лондона молодежь в майках с фашистской свастикой, говорит: «Как вы видите свое будущее, коль скоро у вас дети ходят в майках со свастикой?». – «Замечательно видим наше будущее. У меня такие дети ходят, это очень милые дети», - отвечает один из представителей английской общественности.
И третья история – это история, которая связана, собственно говоря, опять-таки с литературными сюжетами. Один из секретарей Союза писателей (Карпов) тоже, рассуждая о будущем, прошлом и настоящем, говорит в таком роде: если бы мы раньше открыли все те литературные сокровища, которые мы открыли, если бы мы раньше познали историю с точки зрения литераторов (так, как она была познана, допустим, Булгаковым и еще кем-то), может быть тогода, наш народ иначе состоялся бы, и, может быть, наш гражданин личностно представлял бы собой иной человеческий тип.
И, наконец, последнее, о чем мне бы хотелось сказать. Посмотрите письма в исторический журнал этого времени. Что пишут так называемые советские трудящиеся? Они обращаются к историкам. Почему вы молчите, историки? Это первое, когда все пишут, когда все высказываются, когда возникает новый жанр профессиональной исторической публицистики – научно-исторической публицистики. Почему молчите, историки, - это первый вопрос. И второй вопрос: «что же вы пишите и пишите, и пишите? Куда же вы смотрите (я цитирую)? Откуда у нас возникают панки, если вы пишите». В этом - поиск высокой культуры, поиск суперструктур, поиск общей универсалистской истории, которая могла бы преобразовать человеческую природу. Причем какую человеческую природу? Общую человеческую природу.
На этом поиске общечеловеческой природы, на этой констатации общности, культурной общности человеческой природы строится и политическая тактика, в том числе. И когда Михаил Сергеевич призывает ученых определенным образом переосмысливать историю, он призывает их писать единую историю, унитарную историю, основанную на определенных представлениях об общечеловеческих ценностях, на определенных представлениях о морали, на определенных общих же представлениях о социальной идентификации, демократизации, либерализации и т.д.
Если мы так попытаемся определять перестройку и если мы будем искать «золотое сечение» перестройки в том, каким образом комментируются вопросы соотношения теории и практики, слова и дела, корреспонденции идей ее воплощения, может быть, здесь мы найдем все концы и все начала. И, может быть, тогда мы будем интерпретировать перестройку как величайший, может быть, в советской истории модернистский эксперимент в том смысле, в котором он сейчас обсуждается в общественных науках. Эксперимент, направленный на то, чтобы наука, наконец, получила смычку с жизнью, с одной стороны, и, с другой стороны, политика была ориентирована на высочайшие критерии научного осмысления жизни.