А.Ю.Даниэль

Начну с вопроса о значении правовой идеи в годы перестройки: дело в том, что слова «права человека» были написаны отнюдь не только на знамени того неопределенного общественно-политического направления, которое принято называть демократическим движением в годы перестройки. Эти слова писали абсолютно на всех политических знаменах – вплоть до радикальных националистов и даже фашистов. Они тоже кричали о правах человека. Другое дело, как они понимали этот термин «права человека». Вспомните, каждый вкладывал в эти слова свой смысл. Но все-таки очень важно, что эти слова всеми произносились.

 На мой взгляд, концепция прав человека как общественная ценность – это то, что горбачевский Советский Союз опосредованно, через либеральных публицистов эпохи перестройки, унаследовал от правозащитного движения и широкой диссидентской активности 60-х - 80-х годов. Вместе с этой концепцией были унаследованы еще несколько важнейших общественных ценностей, которые определили ход событий во второй половине 80-х годов. Это те принципы, которые иногда формулировать, а иногда и нет, но определяли "классическое" диссидентство предшествующего периода. Это: 1) принцип отказа от насилия как средства для достижения общественных, политических и любых других целей; 2) гласность и открытость; 3) апелляция к праву и, в особенности, к правам человека.

Эта совокупность общественных ценностей (действительно разделявшаяся более или менее всеми) сыграла огромную роль. Она всплыла на поверхность в годы перестройки, но, на самом деле, активно вырабатывалась частью общества раньше. Конечно, это альтернативная история, в некотором смысле. Но другие альтернативы, которые стояли перед страной в 85, 86, 87 и далее годах толкали страну к насилию.

Откуда взялись эти принципы, эти концепции? Их истоки не столько в хрущевской попытке реформирования сталинистской системы, не столько в хрущевском успешном выходе из террористической фазы этой системы, сколько в недостаточности такого выхода для общества.

Понятно, что деятельность антисталинистов "наверху" в середине 50-х годов была крайне важна для страны, потому что она действительно конституировала процессы, которые еще в последние годы жизни Сталина некоторым паскудным образом шли и обозначали постепенный выход из террористической фазы тоталитарного режима. Но этого было явно недостаточно. Никита Сергеевич Хрущев отключил механизм массовых репрессий подобно тому, как Михаил Сергеевич, спустя 30 лет, вообще переключил этот рубильник на ноль. И это было, может быть, самым важным, что было сделано за годы перестройки. Хрущев сильно ограничил механизм репрессий, они перестали быть массовыми. Он провел реабилитацию, но, как мы теперь знаем, неполную. Собственно говоря, в значительной степени этим ограничилась хрущевская десталинизация. Безусловно, обществу этого было мало.
Незавершенность, неполнота десталинизации, которая происходила в 50-е – начале 60-х годов, вызвала серьезное общественное поражение, которое пережила, прежде всего, интеллектуальная элита. Это было новое для России явление, вызванное окончанием этой террористической фазы тоталитаризма.

 В этот период возникает, первое проявление независимой открытой общественной активности. Если мы внимательно посмотрим на события хрущевской оттепели, то мы увидим, что вся общественная жизнь сосредоточилась в то время на оппозиции сталинизм-антисталинизм.

Конечно, не могу не согласиться с Вадимом Андреевичем Медведевым, что эта оппозиция носила в значительной мере символический, знаковый характер. Но и не только символический. В конце концов, Сталин был основным архитектором советской системы. За вычетом массовых репрессий эта система оставалась нетронутой.
Таким образом, в 50-е, 60-е, 70-е годы спор об истории был спором о сути современного общества. По различным социокультурным и политическим причинам этот спор о сталинизме приобрел особую остроту в сфере культуры. Очень часто этот спор формулировался как спор о свободе творчества.

До конца 60-х годов все наиболее острые столкновения между властью и обществом происходили именно в этой сфере и именно вокруг проблемы свободы творчества. Потом проблема начала "разрастаться" в общественном сознании. Она продвинулась до вопроса о свободе слова и мнений не только в литературе, но и о свободе публицистического слова и политических мнений. И этот процесс привел к совершенно автохтонному формированию концепции прав человека внутри советского общества, вне зависимости от усилий западной пропаганды.

Не надо преувеличивать её победу «в холодной войне». Это пусть советологи преувеличивают, западным советологам положено преувеличивать свои заслуги в каких-то победах, в какой-то войне.

На самом деле, единственное, чего добилась западная пропаганда непосредственно и собственными усилиями – это в том, что привила советской молодежи вкус к легкой музыке. Подчеркиваю, концепция прав человека зародилась внутри советской культуры, внутри российских культурных традиций, внутри «железного занавеса». В действительности, вне зависимости от усилий Запада. Эта концепция стала основой той независимой гражданской, культурной, политической, наконец, активности 70-х годов, которая получила название «диссидентская активность».
Я не рискнул бы сказать, что в 70-е годы в России возникало гражданское общество. Я бы сказал осторожнее, что отрабатывались модели и принципы гражданского общества в диссидентской среде. Точно так же «Самиздат» нельзя считать заменой свободной прессы - Это всего лишь модель свободной прессы. Тем не менее, это было важнейшим этапом демонтажа сталинской системы по одной простой причине.

Если бы меня попросили сформулировать, что такое сталинизм в самом общем виде, я бы сказал так: сталинизм – это не более, чем страна, лишенная гражданского общества и его фундаментальной основы – права. Все остальное – террористические фазы. Массовые репрессии – не более, чем фактор террористической базы этого режима. А главное – отсутствие независимой открытой гражданской инициативы и неуважение к праву.

Мне кажется, что это наиболее универсальное определение тоталитаризма, в принципе, свободное от исторически обусловленных форм. В этом смысле перестройка легитимизировала и проявила те тенденции, которые в скрытом виде уже существовали в недрах брежневской эпохи.

В заключение я хотел бы возразить Егору Владимировичу Яковлеву, который говорил, что спор об истории не бывает рычагом политического развития. Я бы возразил, что как раз именно года перестройки показали, что спор об истории как раз и бывает этим рычагом.