Т.Е. Ворожейкина

Я думаю, что организаторы этого Круглого стола выбрали 88-й год не только ради красоты, но чтобы это было 68-88-98. Мне кажется, что 88-й год был действительно переломным в нашем российском, советском развитии. Один из таких переломов заключался в следующем. Если в 85-87-м годах Михаил Сергеевич Горбачев и достаточно узкий круг его сподвижников были, по сути дела, единственной движущей силой перестройки, то именно в 88-м году происходит, на мой взгляд, пробуждение общества.

Я знаю, что об общественных движениях более подробно, чем я (я буду это делать только назывными предложениями), будет говорить Павел Кудюкин. Поэтому я ограничусь названиями. Так вот, именно в 88-м году число сил и акторов, претендующих на самостоятельную роль (подчеркну это – самостоятельную роль) в процессе перестройки, начинает стремительно расти.

И в том же 88-м году по решению сверху начинается осуществление политической реформы, то есть закладываются основы того процесса, который за эти два года – 88-89-й – полностью изменил страну.

Я хочу напомнить, что таким важнейшим знаковым событием была в этом смысле ХIХ партийная конференция - то, что происходит на ней, и то, что происходит вокруг нее. В своих воспоминаниях Черняев пишет, что это действительно историческая конференция дала по морде и прессе, и интеллигенции, то есть тем, кто опрометью бросился в перестройку и без кого она ни началась бы и ни продвинулась вперед.

Отчасти это верно. Но мне кажется, что такая отрицательная оценка конференции в воспоминаниях как Анатолия Сергеевича Черняева, так и, скажем, покойного Александра Николаевича Яковлева не вполне верна. Мне кажется, что наиболее важен был сам факт публичной дискуссии в партии, состоявшейся впервые, во-первых, и впервые же ставшей достоянием общественного мнения. Прямая трансляция сняла с власти покров тайны, всегда составлявший… и мы это видим в полном расцвете в настоящее время, что тайна – это главный ресурс манипуляции общественным мнением.

Так вот, Михаил Сергеевич Горбачев, последовательно раздвигавший рамки гласности и считавший ее своим союзником, сам стал объектом беспощадного прямого эфира, выявившего, на мой взгляд, его сильные и его слабые стороны.

И, конечно, поворотным пунктом этой развилки является 89-й год. Именно в 89-м году терпит, на мой взгляд, поражение то, что могло бы единственно вывести страну за пределы траектории предшествующего развития, то есть на развитие нового, демократического, не только в политическом смысле, но и с точки зрения включения в общество как решающей силы, определяющей те или иные исходы.

Я имею в виду наметившийся в предыдущие годы и не состоявшийся в 89-м году союз между реформаторской частью партийной номенклатуры и демократическим лагерем, который к тому времени складывается. В этом смысле Первый съезд народных депутатов, - очевидно, для всех и публично, поскольку он также транслировался в прямом эфире, - обозначил раскол между Горбачевым и демократическими силами, представленными на съезде Межрегиональной депутатской группой.

Поэтому закономерно сейчас, и для меня это очень важный вопрос: в чем причины этого раскола? Повторюсь, что, с моей точки зрения, это был единственный шанс вывести страну на другие рельсы. Так вот, в чем его причина и был ли он неизбежным? На мой взгляд, общие причины этого раскола коренились в стремительно нараставшем несоответствии глубины происходящих общественных сдвигов и субъективного восприятия этих изменений теми, кто их осуществлял.

С моей точки зрения, и это очевидная вещь: в 87-88-м годах Михаил Сергеевич Горбачев потратил массу сил для того чтобы пробудить энергию народа в поддержку перестройки. Когда эта энергия наконец пробудилась в 89-м году, Горбачев как лидер страны и партии оказался ни психологически, ни политически не готов иметь дело с самостоятельной инициативой, которая впервые была явлена на Первом съезде народных депутатов.

Как я это понимаю, Михаил Сергеевич искренне считал (это видно по его воспоминаниям), что демократическое движение должно было быть движением поддержки перестройки. Оно не воспринималось как самостоятельная политическая сила. Между тем, 88-й и в особенности 89-й год были отмечены тем, что произошло становление самостоятельной общественной, демократической, политической силы, прежде всего, в крупных городах и, в первую очередь, в Москве и Ленинграде. На мой взгляд, это стало главным итогом первых свободных выборов.

Вместе с тем демократические депутаты съезда явно переоценили в 89-м году свое влияние в стране. Большинство из них которых проживало за пределами Москвы и Ленинграда и нескольких других крупных центрах. Настроения этого большинства все больше определялись ухудшавшимся экономическим положением, которое воспринималось как главный и отрицательный результат перестройки. В этом смысле, я думаю, что Горбачев, действительно, вынужден был прислушиваться к консервативной части съезда.

В результате съезд, который, по замыслам, прежде всего, руководства страны и, прежде всего, самого Михаила Сергеевича Горбачева, должен был ускорить и углубить процесс демократического обновления и положить начало (о чем тогда прямо не говорилось, но фактически это было ясно) передачи власти от партии к Советам, не оправдал ничьих ожиданий. С одной стороны, как мне это представляется, увидев угрозу в позиции радикальных демократов, Горбачев с осени 89-го года начинает все больше, если не склоняться к союзу с консервативной частью номенклатуры, то прислушиваться к их аргументациям.

В свою очередь демократы – и, на мой взгляд, это роковая проблема и тоже проблема субъективного выбора, - разочарованные маневрами руководства и, прежде всего, Горбачева на съезде, идут на объединение с Ельциным. В этом союзе они занимают все более и более подчиненное положение, в то время как на первый план начинает выходить быстро переориентировавшаяся на Ельцина часть номенклатуры. Почему это произошло? Я опять повторяю этот вопрос. Почему союз реформаторской части номенклатуры с демократическим общественным движением оказался столь непрочным? И почему потенциал этого движения (что еще более важный вопрос представляет собой) не был использован для создания новых демократических институтов?

На мой взгляд, важнейшая причина этого заключалась в инструментальном отношении к демократическому движению со стороны как Горбачева, так и радикальных демократов. Ни для тех, ни для других это движение не представляло самостоятельной ценности.

Как я уже сказала, Михаил Сергеевич относился к этому преимуществу как к силе поддержки. Лидеры же демократического лагеря рассматривали его как средство давления в их борьбе за доступ к рычагам власти. Политическую сферу (и это показали последующие события потом уже 91-93-го годов) они рассматривали, прежде всего, как сферу управления, а не участия. Демократам, если говорить прямо, важно было придти к тем рычагам власти, которые существовали в советской системе для того чтобы осуществлять рыночный проект, который, по сути дела, ими воспринимался как соинститут проекта демократического.

И фигура Ельцина, который становится в 89-90-м годах лидером демократического лагеря, весьма символична для этого спрямленного и очень упрощенного проекта. В результате происходит растрата впустую колоссального, на мой взгляд, потенциала демократического движения 88-89-го годов. Выборы 89-90-го годов положили начало культуре участия, пусть очень слабой. Но очень быстро это новая политическая культура оказалась жертвой, с одной стороны, популистского персонализма Ельцина, а с другой стороны, того, что виделось как союз Горбачева с консервативной частью номенклатуры, который был направлен против усиления Ельцина.

На мой взгляд (и этим я заканчиваю), вариант демократической трансформации советской системы, который бы опирался на союз реформаторской части номенклатуры и демократического движения, был вполне вероятен. То, что он не состоялся, связано не с историческим предопределением, не с отсутствием или слабостью демократического движения (хотя, несомненно, оно было слабым, тут можно привести массу аргументов), а с субъективной недостаточностью лидеров как реформаторской части номенклатуры, так и демократического движения.

Дело было в том, что логика сиюминутной политической целесообразности заставляла обе стороны использовать, в общем-то, советские средства политической борьбы, лишая тем самым возникавшие политические институты сколько-нибудь долговременной политической перспективы.

Вместе с тем важно сказать и о том, что можно было бы назвать объективными границами субъективного политического выбора. Почему те или иные лидеры и люди вели себя так, как вели, и какой в этом смысл? Потому что, повторюсь, момент был ключевой. Мне кажется, что добрая воля и добрые намерения Горбачева, его стремление решать сложнейшие политические, экономические, национальные проблемы путем согласования интересов, путем поиска консенсуса, совершенно очевидно, и мы это видим сейчас в особенности, противоречили и противоречат до сих пор исторической традиции, доминирующей в стране.

Мы как страна гораздо более склонны решать проблемы сверху, разрубая гордиев узел. И в этом смысле Ельцин оказался гораздо более адекватен этой исторической традиции. Его решительность прекрасно вписывалась в эту традицию, усиливая тем самым зависимость страны от траектории предшествующего развития.

То есть я хочу обратить внимание присутствующих: то, что представлялось демократам слабостью Горбачева, - а именно стремление к компромиссу, - было с точки зрения исторической перспективы силой, потому что именно это и могло вывести страну на принципиально иной путь развития. То, что виделось силой Ельцина, - его решительность и провоцирование ситуации выборы, - оказалось слабостью, потому что это воспроизводило тот же самый тип взаимоотношений верхов и низов.

Теперь, анализируя историю 20-летней давности, мне кажется, следует признать, что подлинное, хотя и нереализованное историческое обновление, - то есть, повторюсь, выход за пределы траектории предшествующего развития, за пределы исторической колеи, - в этом конфликте, конечно, представлял Горбачев, стремившийся, по его словам, создать конституционные механизмы, при которых отношения между социальными слоями и людьми определяются не с помощью мордобоя, кровопролития, как он пишет, а через политику.

И самое последнее. Наследие 88-го года в отношении 2008 года. Мне кажется, важнейший урок этого периода – 88-89-го – заключается в том, что без обновления социальных институтов, без возникновения разнообразных социальных интересов и учета этих интересов в политических движениях демократического обновления быть не может. Строго говоря, в 88-89-м году мы прошли как раз именно это. Попытка построить демократические институты без учета социальных интересов так, как они тогда сложились и выступили на поверхность, или попытались их использовать, к чему прибегали обе силы.

И в этом смысле заключается послание 88-го года в 2008 год. Именно сейчас, кстати, в 2008 году, происходят попытки структурировать оппозиционные силы как на условно правом фланге, так и на левом фланге. Я имею в виду Движение «Солидарность» и левый фронт, который складывается  одновременно.

Что мы видим? Мы видим, что на правом либеральном фланге –  попытка создать чисто политическую либеральную силу, за которую соответствующим образом настроенные граждане будут вынуждены голосовать, потому что другой у них не будет. Грубо говоря, там нет не только социальной озабоченности, там нет озабоченности, скажем так, плюрализмом социальных интересов, которые выявились в обществе за это время.

С другой стороны, на левом фланге мы видим: долой частную собственность. Я спрашиваю себя: почему в начале ХХI века моя страна обречена строить партийную систему по модели ХIХ века? Почему не происходит усвоения тех уроков, которые видны не только в Европе, но и видны опять же в той же Латинской Америке? Я провела два месяца в Бразилии, в Сан-Пауло, и вижу, как, несмотря на все изъяны политической системы, она отличается от нашей одной важнейшей характеристикой: она проницаема для тех разнообразных интересов движений и организаций, которые складываются внизу, в том числе и социальном низу общества. И их воздействия не избегают ни либеральные, ни центристские, ни левые силы.